Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Доносились ей сюда в чулан какие-то отдельные звуки. Сперва она в них не разбиралась. Ничего не различала, кроме собственной боли, страха и отчаяния. Всё для неё сливалось в однородный шум. Но постепенно ухо стало вылавливать знакомые голоса. Вон Лёнька ревёт. Видно, опять его мать отстегала. Скрипнули ворота. Кто-то въехал во двор. Что-то скотница Анисья крикнула. Её голос. Знает ли она, что с Настей? Как не знать. Наверно, все знают — от мала до велика...

Только Фёдор Григорьевич, он один ничего не знает. А то пришёл бы, помог, вызволил её отсюда...

Настина вера в Волкова была велика, и все её мысли теперь были возле него, все её надежды сосредоточились только на нём одном...

Но как сказать ему? Кто из дворовых посмеет подойти к чулану, где она заперта?

Строга, люта барыня. Не терпит поблажек наказанному. Не зря велит сажать в чулан, что выстроен на виду окон её спальной.

В первый день, как Настю сюда заперли, услыхала она возле дверей тихий голос. Узнала Фленушку, та звала её чуть слышно: «Настя... голубушка...» И тут же раздался грубый окрик: «Вот я тебе покажу, негодная! Самой захотелось...» Это Неонила Степановна усмотрела Фленушку, прогнала её прочь.

А потом девчонка Грунька стучала к ней. Звала, всхлипывала, и эту тоже прогнали.

Но Настя ждала, надеялась и верила. Кому-нибудь она сумеет передать заветное словцо. Кого-нибудь упросит сбегать к Фёдору Григорьевичу.

И наконец дождалась! Однажды услыхала издали голос деда Архипа. Дед, видно, снег разметал. Говорил громко: «Ну и сугробы, прости господи! Ну и сугробы!» И говорил дед таким голосом, что Настя сразу поняла: это он ей знак подаёт, что поближе подойти не смеет, потому что на виду, но чтобы Настя ему отозвалась.

Настя рванулась к чуланной двери. Застучала, забарабанила пальцами. Не громко, а чуть-чуть, еле-еле... Посильнее стучать боязно было.

Поймёт ли дед, что она ему сейчас скажет? Подойдёт ли поближе?

И тут услыхала Настя дедов шёпот:

— Настя... Девонька, жива ли?

Отозвалась:

— Дедушка, дедушка, слышишь меня?

А дед ей в ответ:

— Слышу, касаточка!..

И всё издали. Ближе не решается подойти. Не может, значит.

Тогда заговорила Настя не тихо, а громко, боясь, что дед не расслышит слов:

— Сходи к Волкову, дедушка... К Фёдору Григорьевичу. Понял меня, дедушка? На Пробойную...

Услыхал:

— Хуже бы не было, Настенька...

А Настя своё:

— Сходи, дедушка... Богом тебя прошу!

— Настенька...

— Скажи ему всё, как есть...

То ли барыня в окошко глянула, и дед забоялся и ушёл поскорее. А может, кто из господской челяди оказался недалеко. Но только дед больше ничего не сказал, сколько Настя ни прислушивалась. Ни словечка...

И Настя осталась, полная надежды и страха, сомнений и веры...

«Фёдор Григорьевич, а Фёдор Григорьевич, узнаешь ли ты про мои мученья?»

Где Настя?

Нет, Фёдор Григорьевич всё ещё не знал о том, какая беда стряслась с Настей.

В тот день, седьмого января, они до последней минуты не начинали представление «Семиры», Все ждали: вот-вот Настя прибежит.

Фёдор Григорьевич рвал и метал. То и дело посылал рабочего Степана поглядеть на дорогу, что вела со стороны Сухаревского дома: не идёт ли? Сейчас в его мыслях было одно: как им начать представление «Семиры» без Насти? А про то, что с Настей могло быть неладно, у него словно совсем из головы выскочило.

В конце концов, потеряв всякое терпение, Фёдор Григорьевич приказал тому же Степану сходить прямо к Сухаревым на усадьбу и велеть Насте, чтобы мигом шла, что-де, мол, он...

— Бог с тобой, Федя! — остановил разгорячённого Волкова Яков Данилыч Шумской. — Неужто хочешь девушку сгубить?

«Семиру» играли без Насти. Ваня Нарыков надел весь Настин наряд: и сарафан атласный, и сверкающий кокошник, и фату, похожую на облако. Только вот русой Настиной косы у него не было. Да что там коса! Коса нашлась привязная. Дело-то не в том...

Играл Ваня хорошо. Роль Семиры он знал и любил. Даже иной раз обижался на Волкова, что не ему, а Насте дали её играть.

Но вот не было у него ни этой Настиной задушевности, ни нежности, ни женственной мягкости. И когда он, а не Настя, упав на колени, стал заклинать брата своего Оскольда

Коль жар моей любви тебе свободу дал,
Ступай отечества к преславной обороне! —

Волков почувствовал, что это не то, не то, не то...

И Ваня Нарыков это понял. После спектакля он подошёл к Волкову и сказал:

— Эх, Федя...

Волков ничего не ответил, только хмуро посмотрел на Ваню. И без лишних слов они поняли друг друга.

Лишь один Иконников почему-то торжествовал. После окончания представления «Семиры» он тоже подошёл к Волкову.

— Как, Фёдор Григорьевич? Чья была правда? Говорил, что бабьё не след пускать...

Волков не дал ему договорить. Взглянул с бешенством, процедил сквозь зубы:

— К дьяволу убирайся! А то такое получишь...

И быстро отошёл от Иконникова прочь.

Тот только рот разинул. Забормотал растерянным голосом:

— Да я ничего... Я ведь это так... Завтра придёт Настя. Куда ей деваться?

Но Настя не пришла.

Не было её и на следующий день.

И дальше её тоже не было.