Повесть о лейтенанте Пятницком

Пятницкий нерешительно протянул руку. Будиловский быстро сказал:

- Письмо жене... почитай,- и, похоже, боясь передумать, сминая листок, сунул его в руку Пятницкому.

Когда Роман стал недоуменно и робко расправлять исписанную карандашом бумагу, Будиловский смягчил тон, приглушенно пояснил:

- Уже и не помню, сколько вот таких написал... Писал и не отправлял. Это - отправлю...

Роман не сразу вник в смысл написанного. Речь, по всей видимости, шла о сыне Василия Севостьяновича, который потерялся или погиб и которого он по многим, не зависящим от него, причинам не смог спасти. Было не очень понятно - оправдывался или просто хотел объяснить Василий Севостьянович, как все получилось. Он подробно описывал бомбежку, десант немецких парашютистов, срочный вызов в военкомат. Роман, вчитываясь в малоразборчивые строки, вплотную присунулся к потрескивающему огоньку с гибким восходом дымного хвостика. Будиловский прервал его замедленное чтение прикосновением руки, хотел сказать что-то, но, раздумав, утяжелил прикосновение и буркнул:

- Читай. Потом...

Письмо заканчивалось:

"Наше общее горе ты считаешь только своим и виноватым видишь только меня. Это жестоко и несправедливо. Может, такое нужно тебе, чтобы с меньшими угрызениями думать о том, что сделала? Да, это упрек, но он последний. Скверное предчувствие неизбежной смерти не покидает меня. А завтра бой... Малодушие? Вполне возможно, но это не очень похвальное человеческое качество рождено другим - неизлечимой любовью к тебе, любовью, жестоко обманутой. Все прощаю. Прощай".

Пятницкий дочитал, растерянно пожевал губы. Надо было как-то и чем-то ответить на неожиданное, поразившее его откровение комбата. Пятницкий ожидал встретить сожалеющую ухмылку (нашел перед кем раскрыться!), но встретил подавленный взгляд, увидел мелкие морщины у глаз, собранные нетерпеливым ожиданием ответа, и проникся жалостью, хотелось сделать что-то для этого страдающего человека. Заговорил медленно, проникновенно:

- Василий Севостьянович, не мне судить о том, что вы пишете. Да и мало что понял. Но вот,- в голос Романа вплелись мягкие нотки упрека,- но вот о гибели, право, совсем ни к чему...

Возможно, Будиловский не расслышал всего, приступ откровенности продолжался:

- У Нади больное сердце. Врачи запретили рожать, а она хотела и родила, и едва не померла при этом... Последний год жили в Слониме, война застала нас в разных местах: меня - дома, Надю - в Минске, сына... Ему девять исполнилось. Алеша был в пионерском лагере. В первый же день лагерь вместе с ребятишками оказался у немцев... Я находился ближе к Алеше, но вывезти не смог. Этого тогда никто не смог. Надя не хотела понять: как так - не смог? Сам - вот он, а сын... Не дай бог тебе, лейтенант, когда-нибудь видеть ненависть в глазах любимой женщины... Меня направили в часть, Надя с райкомом осталась в лесу. Три года ничего не знали друг о друге, и вот письмо... В Йодсунене получил. Надя счастлива, она снова с Алешей... Этот Алеша родился у нее от командира партизанского отряда...

Наступившее молчание нарушил Пятницкий.

- Н-не знаю, Василий Севостьянович... Нашлась, жива, счастлива... Когда любишь, наверное, радоваться надо... Чего ее винить. Война виновата. Были бы рядом - ничего бы этого не было. У нас вон соседка... Провинился муж, она топором его... Вылечился, живут...

Удивление, ироничную заинтересованность Будиловский выразил весьма неприметно - всего лишь приподнял бровь. Сказал со значением:

- Топор топору рознь, лейтенант..

Скрытая ирония задела Романа, и он выпалил бесцеремонно и даже дерзко:

- Вы же мужчина, отец... На кого еще было ей надеяться?

Приподнялась и вторая бровь. Тон Романа, вероятно, возымел действие. Будиловский отреагировал виноватым голосом:

- Пойми же, лейтенант, обстановка такая была, не мог я вывезти Алешу.

- А сейчас другая обстановка. Вот-вот Гитлеру шею свернем. Может, Алеша ваш там, в неволе. Вот и надо отцу ради сына, ради всех... А вы жену смертью своей стращаете, себе в голову черт-те что неразумное... Порвите письмо, Василий Севостьянович.

Будиловский потер кулаком надглазницы, взял у Романа письмо и с непонятной интонацией произнес:

- Ладно, лейтенант... Слишком многое мы рвем поспешно... Погодим.- С последним словом он положил ладонь на колено Пятницкого и, словно забыв обо всем, что говорилось, спросил: - Не думал, как, чем или кем можно пушки к берегу подтянуть, на прямую наводку?

Может, за разговором он и впрямь отмяк душой? Пятницкий сказал после паузы:

- Думал. С младшим лейтенантом Коркиным советовался. Предлагает повозку Огиенко приспособить. Ну, как крестьяне плуги на пашню возят. Сошники к повозке веревкой прикрутим, в повозку - снаряды.

- Учитывая возможности старой кобылы,- вздохнул Будиловский,- более двух пушек не успеем, да и то при условии, что противник не обнаружит. А надо бы все.

- А что, может, и вытянем,- посветлел Роман от враз посетившей его идеи.- Вот схожу в батальон, а потом доложу вытянем или не вытянем.

Глава одиннадцатая