Повесть о любви и тьме

Возможно, присутствует тут и зависть к сексуальности женщины: она настолько богаче, тоньше, сложнее, насколько скрипка богаче, тоньше, сложнее в сравнении, скажем, с барабаном. Разве сразу же после появления на свет не ждала меня женщина, которой я только что причинил боль, а она воздала мне нежностью, милосердием, добром за зло – дала мне грудь. Тогда как представитель мужского рода, в противовес этому, подкарауливал меня с ножом в руке – чтобы совершить обряд обрезания.

* * *

В ту ночь Орне было лет тридцать пять, она была более чем вдвое старше меня. И можно сказать, что метала она пурпурный, карминный, лазурный, жемчужный бисер перед маленьким зверенышем, который не знал, что со всем этим делать, и глотал, не пережевывая, давясь от изобилия. Спустя несколько месяцев она покинула кибуц. Через год я узнал, что она развелась и снова вышла замуж. Потом она вела колонку в одном из женских еженедельников…

И вот совсем недавно в Америке, после лекции и перед приемом в мою честь, в плотном кольце желающих задать вопросы, поговорить, вдруг возникла Орна – зеленоглазая, сияющая, в светлом платье с пуговицами, только постарше той, что я знал в юности. Глаза ее светились, и улыбка вновь сообщала, что ведомы ей все тайны, – соблазняющая улыбка, утешающая, милосердная, как в ту ночь. И я, словно сраженный чудом, оборвал себя на половине фразы, пробился к Орне через толпу, отталкивая всех, оттолкнул даже старуху с отсутствующим взглядом в инвалидной коляске, которую Орна катила, схватил и обнял Орну, и произнес дважды ее имя, и поцеловал ее в губы. Она мягко отстранилась, не переставая улыбаться, отчего я покраснел как мальчишка, показала на старуху в инвалидном кресле и сказала по-английски:

– Вот Орна. Я – дочь. К сожалению, мама моя уже не разговаривает. И уже не очень-то узнает.

60

Примерно за неделю до смерти маме вдруг стало легче. Снотворное, которое прописал ей новый врач, сотворило чудо в течение одной ночи. Под вечер мама приняла две такие таблетки и в половине восьмого уснула прямо в одежде на моей кровати и проспала почти сутки – до пяти вечера следующего дня. Она встала, умылась, попила, а ближе к вечеру, возможно, проглотила одну или две из этих новых таблеток, потому что и на этот раз она уснула в половине восьмого вечера и проспала до утра. А утром, когда папа встал, чтобы выжать и подогреть апельсиновый сок для нас с мамой, она тоже встала, надела халат и фартук, причесалась и приготовила настоящий завтрак, как делала до болезни: яичница-глазунья, овощной салат, баночки простокваши, тонко нарезанный хлеб. У папы ломти получались всегда толстые и кривые, мама смеялась, что это колоды.

И вот в семь утра мы сидели на плетеных табуретках вокруг кухонного стола, покрытого цветастой клеенкой. Совсем как прежде. И мама рассказывала о богатом торговце мехами, еврее, жившем в Ровно. Торговец этот вел дела так ловко, что даже из Парижа и Рима слали к нему гонцов за редким мехом, за “серебристой лисой”, – мех сверкал и искрился, словно изморозь в лунную зимнюю ночь.

– И вот в один прекрасный день купец этот стал убежденным вегетарианцем. Он передал тестю-компаньону всю свою разветвленную торговлю мехами. А еще через какое-то время построил в лесу избушку, оставил свой дом и переселился туда. Душа его затосковала – он не мог простить себе тысяч лисиц, которых охотники убивали для него, чтобы процветала его меховая фабрика. В конце концов он исчез. Когда мы с сестрами хотели напугать друг дружку, то в темноте рассказывали, как бывший торговцем мехом бродит голый по лесам. Обезумевший, воет он совсем как воют лисицы. И от этого воя у людей волосы дыбом встают. А всякий, кому довелось столкнуться в лесу с человеком-лисой, возвращается абсолютно седым.

Папа, ужасно не любивший подобные сказки, поморщился и спросил:

– Прости, что это должно означать? Аллегория? Предрассудки? Или просто одна из бабушкиных сказок? – Но поскольку он был очень рад, что мамино состояние улучшилось, то тут же взмахнул рукой и добавил: – Да какая разница.

Мама торопила нас, чтобы мы не опоздали: папа на работу, а я в школу. У самой двери, когда папа надевал галоши, а я сражался с сапогами, у меня вдруг вырвался протяжный лисий вой, такой, от которого стынет кровь, так что даже папа вздрогнул, но тут же опомнился и замахнулся, чтобы влепить мне пощечину. Но мама встала между нами, прижала меня к себе, улыбнулась и сказала:

– Это все я виновата. Простите меня.

Это было ее последнее объятие.

В половине восьмого мы с папой вышли из дома, не разговаривая друг с другом, потому что папа все еще сердился на меня. За воротами он повернул влево, в сторону здания “Терра Санта”, а я направо, к школе “Тахкемони”.

* * *

Вернувшись в тот день из школы, я застал маму одетой в светлую юбку с двумя рядами пуговиц и в свитер цвета морской волны. Лицо у нее было расслабленным, словно все дни болезни стерлись и забылись за одну ночь. Она сказала, чтобы я поставил портфель, но не раздевался. Затем мама надела пальто, и я с удивлением услышал: