Повесть о любви и тьме

– Не нашли мы там телефона. В нашей комнате не было. Ну да что… Это был исключительно культурный пансион!

– Но ведь ты мог позвонить из телефона-автомата. Я ведь сам дал тебе для этого асимоны.

– Асимоны… Асимоны… Ну что такое? Что еще за асимоны?

– Асимоны – это чтобы звонить по телефону-автомату.

– А… твои жетоны. Вот они. Ну забирай их обратно, клоп. Забирай и их, и дырки, что у них посередке. Забирай, забирай, только пересчитай, пожалуйста. Никогда ни у кого не бери ничего, предварительно как следует не пересчитав.

– Почему ты ими не воспользовался?

– Жетонами? Ну да что там… Жетоны! Я им не доверяю.

* * *

Когда было ему девяносто три года, спустя три года после смерти моего отца, дедушка решил, что я уже достаточно взрослый и пришло время поговорить со мной как мужчина с мужчиной. Он пригласил меня в свой кабинет, закрыл окна, запер дверь на ключ, уселся, торжественный и официальный, за письменный стол, велел мне сесть напротив, не называл меня “клоп”, закинул ногу на ногу, подпер подбородок ладонью, ненадолго задумался и произнес:

– Пришло время, чтобы мы немного поговорили о Женщине. – И сразу же пояснил: – Ну. О женщине в общем смысле.

Мне в то время было тридцать шесть, я был женат уже пятнадцать лет, у меня было две дочки-подростка.

Дедушка вздохнул, легонько кашлянул в ладонь, поправил галстук, прочистил горло и сказал:

– Ну что ж… Женщина всегда интересовала меня. Всегда. Ни в коем случае не подумай что-нибудь нехорошее! Ведь все, что я говорю, – это совершенно иное! Ну, я лишь говорю, что женщина всегда вызывала во мне интерес. Нет-нет, не “женский вопрос”! Женщина как личность.

Он легко засмеялся и уточнил:

– Ну, женщина интересовала меня во всех смыслах. Ведь всю свою жизнь я постоянно смотрел на женщин, даже тогда, когда я был всего лишь маленький чудак (это было сказано по-русски). Нет, ни в коем случае не смотрел я на нее как какой-то паскудник, нет, я смотрел на нее с полным уважением. Я смотрел и учился. Ну вот, чему я научился и чему сейчас хочу изучить тебя (я догадался, что он хочет “научить” меня: с глагольными формами, да и вообще с ивритом у дедушки были напряженные отношения). Чтобы ты уже знал. Теперь ты меня хорошенько выслушаешь. Пожалуйста. Значит, так…

И замолчал. И поглядел туда и сюда, словно еще раз хотел удостовериться, что в этой комнате мы действительно только вдвоем, никаких посторонних ушей.

– Женщина, – снова заговорил дедушка, – ну, в некотором смысле она в точности как мы. Ну точь-в-точь. Абсолютно. Но в некоторых других отношениях, – продолжал он, – женщина совершенно иная. Совсем не похожа.

И опять он прервался – возможно, в памяти его всплыли те или иные картины, – лицо осветилось детской улыбкой, и свое обучение он подытожил так:

– Ну да что там! В некоторых смыслах Женщина – в точности как мы, а в некоторых других – она совсем не похожа на нас… Ну, над этим, – он встал, – над этим я еще работаю…

Было ему девяносто три года, и не исключено, что он и в самом деле продолжал “работать” над этим вопросом до последних дней своих.

Я тоже все еще работаю над этим вопросом.

* * *

Был у него свой собственный, личный иврит, у моего дедушки. И ни в коем случае не хотел он, чтобы его поправляли. Так, нечаянно заменив одну букву на другую в каком-нибудь ивритском слове, он до конца жизни мог, к примеру, вместо слова “парикмахер” (сапар) говорить “моряк” (сапан) и более того – образовывать от этого другие слова, превращая ту же “парикмахерскую” в “судоверфь”. Раз в месяц, как часы, отправлялся бравый мореход на “судоверфь”, усаживался в кресло капитана, и “моряк”, он же парикмахер, получал от него целый ряд наставлений и команду “отправиться в плавание”. А посылая меня “поморячиться” (глагол он строил с той же ошибкой), он, естественно, прибегал к морскому сравнению: “На кого ты похож! Просто пират!” Город Каир именовал он не иначе как “Каиро”. Я был для него иногда молодец, иногда какой ты дурак – и то и другое только по-русски. На этом же языке, никогда не используя ивритского аналога, он говорил спать. А на вопрос “Как спалось, дедушка?” всегда отвечал исключительно на иврите: “Великолепно!” Но поскольку не совсем был уверен в своем иврите, то обычно весело добавлял: “Хорошо! Очень хорошо!” Для некоторых слов он признавал только русский: библиотека, чай, чайник. А вот для правительства нашлось у него словечко из идиша – правда, тоже не без славянских корней, партач. Правящую партию социалистов он тоже предпочитал крыть на идише.

Однажды, года за два до того, как он умер, заговорил дедушка со мной о смерти: