Повесть о любви и тьме

Но для меня это уже ничего не меняет. Я уже решил для себя, что это — двоюродные братья, которым удалось уцелеть из всей огромной семьи, уничтоженной немцами. Я придумал историю с огромным наследством и странным завещанием, согласно которому две трети наследства должны достаться победителю шахматной партии, а проигравший будет довольствоваться только третью. Затем я ввел в эту историю девочку-сироту, мою ровесницу: эта сиротка с детьми из Молодежной алии была послана в кибуц или одно из учебных заведений. И именно она, а не двоюродные братья-шахматисты, именно она и только она — подлинная наследница. На этом этапе я и сам вошел в этот сюжет: в роли рыцаря — защитника сироток, отобравшего сказочное наследство у тех, кто его не достоин, и вручившего его той, которая его воистину заслужила. Правда, не совсем бескорыстно, а в обмен на любовь. Но когда дошел я до любви, глаза мои зажмурились, и вновь был я вынужден прервать повествование и начать шпионить за людьми, сидевшими совсем за другим столиком. А может, за прихрамывающей официанткой с черными бездонными глазами…

Так, по всей видимости, началась моя писательская жизнь — в кафе. В ожидании и надежде на мороженое или кукурузу.

*

И по сей день я действую, как воришка-карманник. Особенно — по отношению к незнакомым людям. Особенно — в общественных местах, при большом скоплении народа. Например, в очереди в поликлинике. Или ожидая, когда откроется какое-нибудь правительственное учреждение, или на железнодорожном вокзале, или в аэропорту. Иногда даже за рулем автомобиля, стоя в пробке, разглядывая водителей соседних автомашин, — я подглядываю и выдумываю истории. Подглядываю — и выдумываю. Откуда она родом, вот эта, если судить по ее одежде, по выражению лица, по ее движениям, когда она поправляет прическу или макияж? Как выглядит ее комната? Кто он, ее мужчина? Или вот этот парень с немодными ныне бакенбардами, тот, что держит свой мобильный телефон в левой руке, а правой рубит воздух, словно ставит восклицательные знаки, подчеркивая ими свои проблемы. Зачем он, собственно, собирается завтра лететь в Лондон? Какого рода делами он занимается? Кто ждет его там? Как выглядят его родители? Откуда он родом? Каким он был в детстве? Как собирался он провести вечер или ночь после приземления в Лондоне? (Ныне я уже не останавливаюсь в ужасе на пороге спален, а на бреющем полете проникаю внутрь и вижу все, оставаясь невидимым).

Если незнакомые мне люди замечают мое пристальное внимание, я улыбаюсь им рассеянной улыбкой и, словно оправдываясь, выражаю им взглядом свое расположение: у меня ведь нет ни малейшего желания смутить кого-либо. Я весьма опасаюсь быть застигнутым в момент подглядывания, опасаюсь того, что мои жертвы могут потребовать объяснений. Но спустя минуту-другую необходимость пристально разглядывать героев моих случайных историй отпадает сама собой: я уже их увидел. Полсекунды — и они уже пойманы моей скрытой камерой папарацци.

Предположим, в магазине, в очереди, выстроившейся к кассе, передо мною стоит женщина — невысокая, лет сорока пяти, полноватая: она привлекает мое внимание, потому что в ее манере стоять, в выражении ее лица есть некий намек — мол, она уже все испытала, и ничто не может потрясти ее, даже самые причудливые и эксцентричные ситуации не повергнут ее в ужас, а только вызовут веселое любопытство. А вот за мной стоит печальный молодой солдат и поедает голодными глазами фигуру женщины, которая чувствует этот взгляд. Я отступаю на полшага в сторону, чтобы не заслонять солдату ее, я освобождаю для них двоих комнату, устланную роскошным ковром, я прикрываю для них жалюзи, а сам стою, прислонившись к косяку двери, но в самой комнате. И вот уже зрелище в самом разгаре, во всех подробностях, даже такая комическая деталь, как его стыдливая лихорадочная поспешность не ускользает от моего взгляда, так же, как ее настроенность на доброту, милосердие, искренность. А кассирше даже приходится повысить голос, чтобы разбудить меня: «Прошу вас?» И акцент у нее не совсем русский: она, скорее всего, приехала из какой-либо среднеазиатской республики бывшего Советского Союза — и я мгновенно оказываюсь в Самарканде или в прекрасной Бухаре: двугорбые верблюды, мечети с чувственными полушариями куполов, молитвенные залы, устланные коврами… И все это провожает меня на улицу, и корзинка с покупками у меня в руке.

*

После армии, в 1961 году, секретариат кибуца Хулда послал меня на два года в иерусалимский Еврейский университет. Я изучал литературу, потому что кибуцу срочно нужен был преподаватель в среднюю школу, которая называлась у нас «классы продолжения». Я изучал также и философию, поскольку настоял на этом. Каждое воскресенье между четырьмя и шестью часами около сотни слушателей собирались в Большой аудитории здания «Майзер», чтобы слушать цикл лекций профессора Гуго Шмуэля Бергмана «Философия диалога — от Кьеркегора до Мартина Бубера».