Повесть о неподкупном солдате (об Э. П. Берзине)

— Не верите? — монах тяжко вздохнул. — Вот всегда так: как увидят мое обличье — веры нет. А я, может, к новой жизни приобщаюсь! — неожиданно громко воскликнул Варахасий. — Может, для меня самого это обличье, — он приподнял рясу, — как петля на шее. Может, я сан сменю…

Монах неожиданно повернулся и направился к двери.

— Постойте! Постойте, чудак вы человек, — Берзин схватил его за руку. — Я ведь для порядка спросил. Надо же мне знать, откуда вам все известно про купца…

— В доме у него я проживаю. В доме! Из монастыря нашего — Рогачевского — я еще перед войной подался. С тех пор проживаю на квартире у брата моего заместо няньки…

— Как это, няньки?

— Очень даже просто: детей его пестую. Имею за это стол и кроватное место. Сказать по совести, худо живем… Изголодались… Особливо детишек жаль… И как я вижу, что, значит, Советская власть о детях беспокойство имеет… Решил вам про купца Толубеева… Вот так-то…

— Вот теперь я все понял. Спасибо вам, гражданин Вара…

— Василием меня в миру звали. Василием Кузьмичом Овчинниковым. Так-то…

Берзин протянул «монаху» руку. Тот мгновение выжидал, будто не понимая, ему ли подал руку красный командир, а потом крепко сжал ее в двух шершавых ладонях:

— Спасибо вам, гражданин командир! За доверие спасибо!

— Это я вас должен благодарить, гра… товарищ Овчинников. За помощь Советской власти. Не волнуйтесь, мы вашего Мавра потрясем! Крепко потрясем!

Встреча с бывшим монахом надолго запомнилась Эдуарду Петровичу. Запомнилась, очевидно, потому, что это был первый случай, когда к нему, красному командиру, со своей — нет, не своей, а именно всеобщей бедой-болью обратился человек, чье сознание пробудила революция. Бывший монах почувствовал себя человеком! Это же великолепно!

В бездонной мошне купца Толубеева действительно таилось много добра. Целых три грузовика с продовольствием вывезли оттуда стрелки. Мавр Титыч ругался, божился, бил себя в грудь, грозился «дойти до самого Ленина»— словом, разыграл обычный в таких случаях спектакль.

Когда Берзин рассказал об этом случае Петерсу, Яков Христофорович ничуть не удивился. Ежедневно в Чека приходили десятки людей и сообщали о случаях саботажа, диверсий, краж — делились своими бедами и надеждами.

— Все яростнее становится сопротивление врагов, — говорил Петерс. — Не успеешь покончить с одной шайкой— появляется другая. Как только они себя не именуют: «Белый крест», «Черная ночка», «Всё для родины» и «Союз реальной помощи». Думаешь, мы смогли бы с ними справиться без помощи народа? В нем — наша сила!

Петерс рассказал Эдуарду Петровичу, что теперь все ясней и ясней становится прямая связь между интервентами и внутренней контрреволюцией. Их цементируют дипломаты. Пока что не удалось схватить за руку — хитры, дьяволы! Но рано или поздно они попадутся. И случится это тем быстрее, чем скорее Чека будет иметь свою контрразведку. Республике надо, просто необходимо иметь своих людей в стане врагов! Знать их планы — значит, заранее отводить удары.

Эдуард Петрович начинал понемногу разбираться в работе чекистов. Еще не отдавая себе полностью отчета в их многогранной, кипучей и смелой деятельности, он чувствовал важность, первостепенную значимость этого нелегкого, опасного труда. Сам человек отважный — это показал фронт — он искренне восхищался товарищами Петерса.

— Смелость, отвага? — Петерс улыбнулся. — Есть, конечно, и это. Мы же ставим выше всего в чекистах ум, прозорливость, смекалку, если хочешь, — даже хитрость! И, конечно, преданность революции. Величайшую преданность!

Перед отъездом Советского правительства в Москву было решено доверить охрану эшелонов латышским стрелкам. И Берзин стал чаще видеться с Яковом Христофоровичем, который, как выражался Эдуард Петрович, «преподал ему чекистскую азбуку». Петерс особенно интересовался встречами с рыжим парнем.

Эдуард Петрович никак не мог взять в толк, что нужно от него этому хитрому пройдохе. Обычно разговор велся в полушутливой форме. Аркашка сыпал словечками, смысл которых Берзин не всегда понимал. Некоторые из них запомнил и передал Якову Христофоровичу.

— Типичный воровской жаргон, — уверенно определил он. — Твой приятель, наверное, хлебнул тюремной похлебки.

Предположение это подтвердилось. Однажды Аркашка похвалился, что лично знаком с Марией Александровной Спиридоновой — лидером левых эсеров.

— Герой-баба! — ухмыльнулся Аркашка. — У нас в Акатуе ее иначе, как Машкой-солдатом, и не звали.

— Ты был в Акатуе? На каторге?

— А где я не был? — Аркашка запел неожиданно приятным голосом:

Я пел на суше и на море,
Я пел от радости и с горя…

И продолжал, подмигнув Эдуарду Петровичу:

— Потаскала меня жизнь на своем горбу! Все больше по колдобинам, — Аркашка грязно выругался. — Все нутро выжгла жизнь-житуха!

В тот же день Берзин сообщил об этом разговоре Якову Христофоровичу. К удивлению Эдуарда Петровича, тот отнесся к словам Аркашки об Акатуе очень недоверчиво.

Этот народ падок на выдумки. Сочинит себе красивую биографию и щеголяет ею, будто новыми калошами. Надо проверить.