Повесть о печальном лемуре

Занудливостью Виталий Иосифович отличался отменной. Ну что за благоглупость, думал он: чтобы поверить в добро, надо начать делать его. Что-то в этом духе вроде бы сказал Лев Толстой, да только было ли такое, а если да, то где он или его персонаж это брякнул, Виталий Иосифович при всей своей дотошности так и не обнаружил, однако ж настырный Интернет предлагает сотни сочинений на эту тему — чудных, гладеньких, с одобренными Розенталем запятыми, для детишек всех полов и конфессий. И банальностей таких (это все он же, Виталий Иосифович) — пруд пруди, они впечатаны в наше сознание с младенчества, приписаны классикам, а потому сомневаться в глубокой мудрости, пропитавшей эти изречения, не принято. Человек — это звучит гордо. Человек создан для счастья, как птица для полета. В человеке должно быть все прекрасно... А кто все это говорит? Опустившийся пропойца в ночлежке. Безрукий инвалид пишет ногой на потеху публики. Доктор в крепком подпитии о красивой бабе, которой и заняться-то нечем, кроме как есть, спать и гулять... Это ж ничего святого для Виталия Иосифовича. Он даже позволил себе захихикать, когда случайно услышал, будто вдолбленное ему еще в школе «Прощай, немытая Россия» (где про рабов, господ, голубые мундиры и проч.) вообще написал не его любимый Михаил Юрьевич, а хохмач Минаев. Он и считалку, с младенчества знакомую, норовил дегтем измазать:

— Заяц белый, куда бегал?
— В лес дубовый.
— Что там делал?
— Лыко драл.
— Куда клал?
— Под колоду.
— Кто украл?
— Родион.
— Выйди вон!

Это что же получается? Если заяц белый, то на дворе зима, а какое зимой лыко?

Так что вельми строг был Виталий Иосифович Затуловский и к классикам, и к авторам помельче, писанину которых нещадно кромсал на службе. А вот дома — напротив, мягок, а то и робок и даже, можно сказать, трусоват. Скажем, Елене Ивановне, супруге своей, слова поперек молвить не решался даже в делах первостепенной, казалось бы, важности. Затеет, к примеру, Елена Ивановна пельмени (а пельмени, надо вам знать, она готовила отменные — духовитые мясные с луком шарики в тонюсенькой тестяной оправе), да нет чтобы подать их как с юности любил Виталик — с уксусом, либо с маслом и уксусом, либо просто со сметаной, — а варила пельменный суп, густо снабжая его морковью, картошкой, а то и кубиками кабачка. И что, выразил ли хоть раз Виталий Иосифович по этому поводу недовольство, какой-никакой протест пусть и в мягчайшей форме? Ни разу! Хлебал суп и нахваливал. Э-э-х...

Ну ладно, Елена Ивановна как-никак любимая жена, заботливая и ласковая, огорчать ее не хотелось ни в коем случае, суп так суп, тоже неплохо, а уж под косорыловку... Но что заставляло Виталия Иосифовича (пора, кстати, называть его хотя бы иногда — удобства ради — покороче, скажем, ВИ), так что же заставляло ВИ покорно тащиться вслед за соседом Мишей на рыбалку? Полчаса по лесу, набитому комарьем и летучими клещами (тут их называют лосиными), потом крутой спуск к Волге, но самое неприятное — столь же крутой подъем на обратном пути. Чего ради? «Да просто на поплавок потаращишься, успокаивает, глядишь — какая мысль придет, давай собирайся, удочка для тебя найдется». И собирался, и тащился, и таращился, а утешался тем только, что рыба его избегала, клевать наотрез отказывалась и не ставила его в неудобное положение, когда пришлось бы рвать губы живой твари, отцепляя с крючка, и оставлять ее биться в конвульсиях, умирая на ненавистном воздухе. Нет, рыбалку ВИ решительно считал делом бессмысленным и жестоким. Куда приятней просто смотреть на воду, или на огонь, или на собаку, или как-то иначе дивиться явленным натурой чудесам, что он и делал нередко и подолгу, то кушая губами, то даже улыбаясь чему-то своему. Как мелки с жизнью нашей споры, повторял он мудрое назидание Райнера Марии и Бориса Леонидовича, как крупно то, что против нас, и решительно отказывался ввязываться в противостояние природе, разве что прихватывал с собой зонтик при угрозе дождя.

Тем временем конфликт кобылки бурой и нетерпеливого коня оставил отягощенную новой навязчивой мыслью голову Виталия Иосифовича. Подобное непостоянство все чаще одолевало его по мере приближения к девятому десятку. Недовольно кривясь, ВИ запахнул халат, раздуваемый легким утренним ветерком, и зашаркал обратно в дом, бормоча: «Фридрихштрассе, сорок... Фридрихштрассе, сорок».

Сорок, ровно столько градусов

было в помянутой выше косорыловке. История этого напитка уже отражена в отечественной литературе — смотри «Записки из “Веселой пиявки”» В. Генкина, Москва, «Текст», 2017, с. 29–31. Правда, раздобыть эту книгу сейчас довольно трудно, а поэтому, радея об удобстве читателя, повторяю наиболее полезные сведения.