Повесть о печальном лемуре

Вы себе представляете
                                  парижских женщин
с шеей разжемчуженной,
                                     разбриллиантенной
                                                                  рукой...
Бросьте представлять себе!
                                        Жизнь —
                                                    жестче —
у моей парижанки
                          вид другой.
Не знаю, право,
                     молода
                                или стара она,
до желтизны
                  отшлифованная
                                        в лощеном хамье.
Служит
          она
              в уборной ресторана —
маленького ресторана —
                                     Гранд-Шомьер.
Выпившим бургундского
                                   может захотеться
для облегчения
                       пойти пройтись.
Дело мадмуазель
                          подавать полотенце,
она
      в этом деле
                      просто артист.
Пока
       у трюмо
                   разглядываешь прыщик,
она,
     разулыбив
                    облупленный рот,
пудрой подпудрит,
                          духами попрыщет,
подаст пипифакс
                         и лужу подотрет.
Раба чревоугодий
                          торчит без солнца,
в клозетной шахте
                           по суткам
                                         клопея,
за пятьдесят сантимов!
                                 (по курсу червонца
с мужчины
                около
                         четырех копеек).
Под умывальником
                            ладони омывая,
дыша
        диковиной
                        парфюмерных зелий,
над мадмуазелью
                          недоумевая,
хочу
       сказать
                  мадмуазели:
— Мадмуазель,
                      ваш вид,
                                  извините,
                                                жалок.
На уборную молодость
                                  губить не жалко вам?
Или
      мне
            наврали про парижанок,
или
     вы, мадмуазель,
                             не парижанка.
Выглядите вы
                    туберкулезно
                                        и вяло.
Чулки шерстяные...
                             Почему не шелкá?
Почему
           не шлют вам
                              пармских фиалок
благородные мусью
                              от полного кошелька? —
Мадмуазель молчала,
                                грохот наваливал
на трактир,
                 на потолок,
                                  на нас.
Это,
      кружа
               веселье карнавалово,
весь
       в парижанках
                           гудел Монпарнас.
Простите, пожалуйста,
                                  за стих раскрежещенный
и
  за описанные
                      вонючие лужи,
но очень
             трудно
                       в Париже
                                     женщине,
если
       женщина
                    не продается,
                                         а служит.

А в примечаниях, как и положено, шел анализ произведения: так, мол, и так, написано в 1929 году после последнего посещения Парижа, пронизано состраданием к участи несчастной женщины, к ее тяжелой доле. Поэт развенчивает иллюзию о красивой заграничной жизни, которая складывается в головах романтически настроенной публики. Люди видят лишь парадную сторону парижского общества. Рисуя в мечтах легкую, благополучную, праздничную картину, они забывают о том, что рядом с теми, кто наслаждается подобной жизнью, существует море тех, кто им обеспечивает все эти радости ценою адского труда. Вот, пудрой подпудрит, духами попрыщет, подаст пипифакс и лужу подотрет.

Сочувствие поэта трудящейся парижанке оставило бессердечного Виталика холодным, но вот неизвестное слово — а он уже тогда к словам был неравнодушен — зацепило. Пипифакс — это что? Спросил у мамы — не знает. Обратился к деду, он, правда, уже болел, но еще был дома, это только через год его отвезут в больницу — и уже навсегда. Эх, ингеле, сказал дед. В старое время попку вытирали не газетой, а мягкой специальной бумагой. Она-то и называлась пипифакс.

Вот это открытие! Специальная мягкая бумага! Подумать только!

И Виталик всерьез заинтересовался историей гигиены дефекации.