Повесть о приключениях английского милорда Георга

– А для чего, сударыня? – отвечал Мералий.

– Для того сударь, – сказала она ему, – что, видно, вы еще только начинаете учиться, потому что очень много делаете фоутов и несчастливо играете.

– Нет, сударыня, – говорил Мералий, – я очень счастлив, только с вами играть не гожусь.

– Так не прогневайтесь, сударь, – отвечала она ему, – что я в том ошиблась, – и, оборотясь во всю компанию, сказала: – А об этих глазах как вы рассудить изволите?

На сие Мария-Кристина отвечала по-итальянски, ибо Мералий по-итальянски говорить не умел:

– Это беспутная волокита.

Я, услыша сие, захохотал что есть мочи, а Мералий спрашивал меня, чему смеюсь. Я ему сказал, что смеюсь своей игре.

А на Доротеины слова Мералий отвечал:

– Мои глаза, сударыня, очень похожи на ваши.

Мария-Кристина, услыша сие, захохотала и говорила опять по-итальянски:

– Поздравляю вас с беспутною волокитою.

А Доротея на Мералиевы слова отвечала:

– Это не может быть инако, как разве мать ваша любила моего отца.

Мералий, не рассудив сего слова, продолжал свой разговор следующими словами:

– Я осмелюсь, сударыня, сказать не в пример здешней компании, что дамские глаза всякую минуту ловят мужские, и, ежели б не препятствовал им женской стыд, то б они всегда прежде нашего любовь свою нам объявляли. А то они сами сперва говорить стыдятся, а как скоро мужчина сделает пропозицию[23], то в одну минуту стыдливость их пропадает, потому что всякая женщина против мужчины имеет любовного жару более двух частей, а мы уже остаемся в третьей.

Хотел было Мералий еще говорить больше, но Люция сказала:

– Ах, мои матушки, какой это беспутный похабник.

А я, не вытерпев, принужден был ему сказать:

– Благодарствую, братец, что ты своими разговорами удивил всю нашу компанию. Ежели бы я знал, что от тебя последует такое вранье, то б ни для чего тебя с собою сюда не взял. Опомнись, ты видишь, что здесь сидят девицы, а ты говоришь такой вздор, которого и замужним слушать непристойно.

Доротея, оборотясь к Анне-Софии, сказала:

– Я думаю, уже время и домой ехать, – и, встав, поехали.

После сего, спустя несколько времени, случилось мне в именины Люции быть опять у нее, и как гости все разъехались, а остались только мы одни, то тетка наша Маргарита говорила со мной, что время мне жениться, и выхваляла многих девиц, притом же и сестра Люция о том же мне советовала и представляла в невесты некоторых знакомых ей девушек. Но как я не хотел еще жениться, то смеясь отвечал им, что у нас в Лондоне нет такой невесты, на которой бы я согласился жениться, притом же я еще многих коротко и не знаю, а на выбор других в сем случае, кроме самого себя, ни на кого положиться не могу, потому что от женитьбы зависит вечное человеческое счастье или несчастье.

Люция на сие говорила мне:

– Братец, теперь вы все науки окончили, дом имеете богатый, имения довольно, и так вам остается только искать, чтоб невеста ваша была честная и добродетельная. Хотите ль вы, братец, я вам покажу двенадцать славных портретов? Вы только выбирайте, которая вам понравится, а за достоинства их я вам ручаюсь.

Я на сие, смеясь, говорил ей:

– Пожалуй, покажи, я готов вас слушать.

Люция, взяв меня за руку, повела в свою спальню, а за нами вошли Маргарита и Филистина, и показывала мне те портреты, которые были самой лучшей работы.

Первый – Вильгельмины, дармштадтского генерала дочери.

Я смотря на оной, говорил:

– Она бы очень хороша, да только немного криворота.

Люция отвечала мне:

– Может быть, ошибся живописец, а у нее этого нет.

Второй – Ульрики-Элеоноры, шведского генерал-лейтенанта дочери.

– Правда, – говорил я, – эту можно б назвать красавицей, ежели бы была не кривоглаза.

Третий – Софии, родной племянницы маркграфа бранденбургского.

Маркграфиня, прервав милордову речь, сказала:

– Она и мне племянница, однако, пожалуй, не опасайся, говори как было.

– Извольте быть уверены, Ваше Величество, – отвечал милорд, – я ничего от вас утаить не могу, я смотря на оной портрет сказал: «Она немного кривоноса».

– Ах, как дурно, братец, так ругать, – говорила мне сестра.

– Что ты сердишься? Ведь здесь никого чужих нет и никто об оном ведать не может.

Четвертый – Марии-Аполлонии, сардинского курфюрста[24] сестры.

– Эта, – говорил я, – кажется, из персоны не довольного ума.

Пятый – Анны-Кристины, дочери польского сенатора.

– Ее и позитура[25], – сказал я, – показывает похабною.

– Какое это ругательство, – говорила Люция.

Шестой – Елизаветы-Терезии, сардинского вице-канцлера дочери.

– Ежели ее кто возьмет, – говорил я, – то ничем другим утешаться, как только одною красотою, а ума в ней не бывало.

Седьмой – Филистины-Шарлотты, испанского адмирала племянницы.

– Она и на портрете, – сказал я, – написана смеющейся, а сама уже, я думаю, великая пустосмешка.

– Никак, – говорила Люция, – она только веселого нрава.

Восьмой – Марии-Филистины, прусского генерал-адъютанта дочери.

– Ежели она подлинно так убирается глупо, как написана, то надобно ее взять такому, который бы сам знал во всех женских уборах надлежащую пропорцию.