Повесть о "разделённой любви"

Позже Крюгге обмолвился, будто бы тело Якова передано было лагерем для погребения грузинской общине. Он ошибался. От графа фон Галена я узнал, что его забрали русские супруги Шапрон дю Лоре, Алексей Генрихович и Наталья Лавровна, Наташа, дочь Лавра Георгиевича Корнилова, подруга и коллега мамы твоей по «Маньчжурскому братству».

Похоронили Якова в Анже, на Луаре...

С графом фон Галеном супруги Шапрон дю Лоре познакомились в 1928 году, в Мюнстере. При плотнейшей программе, с которой мама и отец твои прибыли тогда в Германию, им удалось «заполучить» в Мюнстер и эту замечательную пару. Твоя мать предчувствовала свою, и отца твоего, судьбу. И прощалась с прошлым...

Точно знаю: именно после гибели сына Сталина — Якова — дед, до этого печального происшествия особо, будто бы, и не заботившийся о нашей с отцом безопасности, предпринял меры выходившие, как мне казалось, далеко за рамки здравого смысла. Он и у себя учинил очередной тщательнейший обыск. И, помимо всяческих «особых» мер, — о которых нам «знать не полагалось», — пересмотрел и перещупал каждую бумажку, если её можно было бы принять за письмо или за записку от нас. Очень внимательно — опять же, в который-то раз — переглядел свою весьма обширную коллекцию фотоснимков в поисках «случайно» сохранившихся в ней моих и отца изображений. Он даже — не раз рассказывая о том — внимательнейшим образом, под лупой, исследовал (не очень, правда, многочисленные) групповые фотографии, на которых мог оказаться папа и я. В тридцатых годах он дважды брал меня с собою на восток, на отдых. И теперь, перебирая фото былых сафари, выискивал физиономию мою на них, хотя хорошо знал, что ее ни на каких фотографиях быть уже не может: он ведь не со вчерашнего дня, не со дня смерти Якова следил за тем, чтобы лица наши на фотографии не попали... Между прочим, я так у деда и не спросил: знал ли он что-то о единственном моем изображении — чьём-то любительском альпийском фотоэтюде (1933? года). Я снял копию для себя — теперь, надеюсь, она уже никому повредить не сможет...

Однажды, — уже в Швейцарии, незадолго до кончины, — дед «позволил» себе совершенно не свойственную по отношению к нам выходку — страшно рассвирепеть. Тогда мы с тяжело больным отцом яро окрысились на деда, выслушав его запоздалое командное брюзжания по поводу наших — в далеком прошлом — попыток увильнуть от неназойливого, правда, зато весьма и весьма пристального внимания его друзей. А «друзья» эти оберегали нас почти шестнадцать лет — ночью и днем. Конечно, на службы рейхсфюрера он надеялся. Но свои были надежней. Да, он все сделал, чтобы обезопасить нашу жизнь. Только цена этому была куда как дорога. Ты подумай: мелочи, вроде, — пустые рамочки в семейном альбоме; письма и записки без милых обращений и без вовсе уж дорогих подписей; трогательные безделушки на письменном столе, происхождение которых никто не должен узнать... Самое дорогое, самое светлое, что есть у человека. Тем более, — такого человека, — лишенного общения с теми, кто изображен на фото, кто писал письма и записки, кто выбирал и пересылал сувениры... Не с пожизненной ли тюрьмой можно сравнить такую муку?.. Только добровольную. Все, — что от близких, — должно быть скрываемо; скрываемы должны быть и они сами; само их существование должно быть укрыто ото всех. Даже от тех, годами проверенных, кому, казалось бы, вполне можно было довериться... Груз вечной непомерной, неподъемной — днем и ночью — мотивированной тревоги за жизнь сына и внука! Постоянное ожидание нападения и всего, чем оно чревато, когда источник угрозы невидим и беспощаден... Пусть не физически, но психологически Дед обложен был как медведь в берлоге!

…Помянем же, Бен, добрым словом и этим вином дедушку моего незабвенного! И спасибо ему запоздалое скажем за то, что спас он нас. И финнов своих смешных работящих и добрых, сумевших – и не однажды – физиономию набить кому следовало… Prosit!