Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

— А на то, что в рот суёшь! Ежели чего не знаешь, меня спроси. А то прошлым летом играли мы на свадьбе у боярина, а потом гости отвалили от стола, и придверечник кликнул нас — ступайте, мол, ешьте. Ну мы и налегли, пока челядинцы со стола не поубирали. Очистили блюдо, другое… А тут холоп — чтоб его черти на том свете так потчевали: «Не желаете медку отведать?» — и придвигает кринку. Я зачерпнул ложку и… — и, не успев договорить, он прикладывает к губам свою свирель, потому что гудок начинает жужжать всё тише и тише, будто шмель, круживший над головой, улетает.

В беседке с золоченой кровлей сидят боярыни, обмахиваются опахалами из птичьих перьев, слушают музыку, разглядывают гостей.

— Вот идет Алеша Попович — красавец, острослов, доверенный боярин переяславского князя.

— Вот Дюк Степанович из Галича — меткий стрелок, любитель гусиной охоты.

— Вот боярыня Гордята, жена княжеского стольника.

— Разоделась как! Вся в золоте!

— А колты-то, колты у ней какие! Видите?

— Как же, как же. Наверное, привезённые из Греков.

— Нет, представьте себе, киевской работы.

— Да неужели?

— Верно, верно. Теперь у нас в Киеве такие есть искусные умельцы, золотых дел мастера. Мне муж говорил, что киевские купцы возят их изделия в Европу и там они ценятся дороже царьградских.

— Вот как? Надо будет и себе заказать на Подоле.

— Нет, вы только поглядите на боярыню. Вон она с каким-то молодым юношей. Идёт — головы не наклонит.

— Гордая!

— А чем гордиться-то? Не у нее ли в спальне муж, нежданно воротясь домой, застал незваного гостя!

— Не этого ли, который с ней идет?

— Нет, это какой-то приезжий. Поляк. Его, говорят, князь привечает. Вчера даже пригласил его играть в шахматы. А в спальне у боярыни Гордяты знаете кто был? Это был… Чурила!

— Какой Чурила?

— Да сынок покойного Пленка Сурожанина, у которого усадьба под Киевом, где новый монастырь строят.

— Это который сын его? Меньшой? Рыжий?

— Тише, боярыни, тише. Вон он, Чурила.

— И правда рыжий!

— И ростом не вышел.

— Ничего, все равно по нему многие женки сохнут. Даже сама княгиня, говорят… А что росту малого, так видите, на каких он каблуках? Выше, чем у боярыни Гордяты! Под ними яйцо прокатить можно.

— А кафтан какой! С жемчужными оплечьями!

— И пряжка с цветными каменьями! Так и горят на солнце!

Как ни пялили боярыни глаза на Чурилу, всё равно кой-чего не разглядели — из такой-то дали. Вот если бы подошли поближе, то непременно заметили бы пуговицы, которыми украшен Чурилов кафтан. Ни у кого нет таких! Сами — из чистого золота! И на каждой чернью выведено по зверю. На одной — медведь, на другой — вепрь, на третьей — царь зверей лев. А если бы притихли музыканты, которые сидят под дубом со своими свирелями, накрами, бубном и гудком, то услышали бы боярыни, как звенят при каждом шаге золотые шпоры на сапогах Чурилы.

— Ну и съел ты мёд? — допытывается маленький музыкант, пользуясь новой передышкой.

— Добро бы, как мёд! Сунул я эту ложку в рот, небо с овчину показалось! Будто огнем обожгло! А холоп: «Ха-ха-ха!» И гости потешаются: «Горушну за мёд принял!», «Не видишь, что ли, что на кринке на писано?», «Да он и „Аз-Буки“ небось не знает!» Потом уж разглядел я, и впрямь на кринке высечено: «Горушна».

— Какая такая горушна?

— А я почем знаю. Только уж больно горькая. Одно слово — горчица! А с виду на мёд похожа. Потому и написали на кринке, чтобы гости не спутали.

— А зачем она — эта горушна, ежели она такая горькая?

— А я почем знаю! — снова ответил старший из отроков.

— Это от жадности — чтобы побольше мяса съесть, — сказал старик гусляр. — Оно и впрямь, жаль от стола отваливать, когда он от яств ломится, — добавил он, помолчав.

На княжеском дворе и в самом деле спозаранку шла работа.

На задворках за хлевом холопы рубили на колодах коровьи туши, кололи и свежевали поросят и ягнят, резали кур, уток, гусей. В поварнице девки чистили и разделывали свежую, утреннего улова рыбу, дичь, которой потом за столом во время пира долго будут похваляться вернувшиеся с удачной охоты княжеские гости.

И все это выращенное, выпестованное, выловленное в реке или добытое на охоте варилось, жарилось, запекалось. Скворчало на раскаленных сковородах в янтарном жиру или томилось на медленном огне в котлах под белым сметанным соусом. Раскладывалось по блюдам, мискам, подносам, украшенное зеленью, клюквой, брусникой, приправленное едкой горчицей или сладким медом, чтобы потом попасть в гридницу на большие дубовые столы.

От пекарни, где с раннего утра тоже дымили печи, растекался запах свежевыпеченного хлеба. Подхваченный ветром, разносился далеко вокруг. И мальчишка-холоп, бежавший через двор с каким-то поручением, вдруг застыл посреди двора и, поводя носом, потянул в себя этот ни с чем не сравнимый дух. Постоял, понюхал, а потом, сглотнув голодные слюни, побежал дальше.

А на поле уже шли приготовления к новой потехе. Вчера здесь сверкали мечи, стукались о кольчужную броню копья. Сегодня будут состязаться лучники, самые меткие стрелки.