Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

От нечего делать воины развлекались, как могли. Днём лежали на прокалённом песке или в тени, под скалами. Плавали и ныряли, вытаскивая из морских волн дивную живность — огромные раковины, морских раков не с двумя, а с шестью клешнями и похожую на густой студень тварь, которая, пока была в воде, распускала прозрачные, с цветной каймой телеса, но стоило ее вытащить на горячий песок, на глазах съеживалась, меркла и таяла. И оставался от нее студень, похожий на овсяный кисель.

Ратники играли в кости и в шахматы, баяли байки. Иногда ходили в гости: черниговцы — к шатрам киевлян, киевляне — к черниговцам. Устраивали конные скачки, стреляли из лука, боролись меж собой. И все по-дружески, без зла, со смехом и шутками. Подзадоривали друг дружку. Бились об заклад, и проигравший должен был скакать козлом, блеять овцой, кричать петухом. Потешаясь, хохотали до боли в животе.

У киевлян сильней всех был Илюша Муравленин, молодой, недавно принятый в дружину храбр. Кто ни выйдет против него, Илюша обнимет, прижмёт к себе, словно любимую девицу, и положит на землю. Вот и все! Подходи следующий. Но против черниговца Святогора и он не мог выстоять. Святогор и правда был до того силен, что дуб с корнем мог выворотить. Похвалялся: «Мне бы за тяги земные ухватиться, я бы землю поднял!»

Оба они, что Илья, что Святогор, были незлобивы. Илья, бывало, уложит противника, а потом стоит, виновато улыбается: прости, мол, брат, так уж получилось.

И Святогор тоже. Повалив Илюшу, утешал его: «Ты еще молод, в силу не вошел. А будешь, должно быть, сильней меня».

Однажды, гуляя по берегу, набрели храбры на огромные тёсаные глыбы из белого камня. Подошли поближе, оказалось, не глыбы, а вроде бы лари, которые вытесал какой-нибудь великан. Зачем и для чего они — непонятно. Некоторые лари стоят развёрстые. Другие закрыты такими же каменными крышками. Подошёл Святогор, ухватился за крышку и приподнял её, а на дне — кости. Похоже — человечьи. Тогда и догадались, что каменные эти лари — гробы, в которых давным-давно похоронили покойников.

«Велики, должно быть, были люди в старину, — сказал кто-то. Раскинув руки, обмерил каменный гроб, повторил: — Велики!»

«И теперь такие найдутся, — ответил другой. — Вон Святогор, для него в самый раз».

«В самый раз», — подтвердил Святогор и приоткрыл ещё один каменный ларь. Здесь было пусто, и Святогор, забравшись внутрь, растянулся на каменном дне во всю длину. Колоду эту каменную и впрямь будто для него тесали — в самый раз! Постояли, поглядели, посмеялись, а потом кто-то взял да и задвинул крышку. И опять смех: «Поспи, друг, на каменном ложе, а мы погуляем. Потом воротимся — разбудим. Расскажешь, какой сон приснился!»

С тем и ушли. А когда воротились и открыли крышку, то не могли добудиться Святогора. Навсегда уснул, задохнулся. Так и схоронили богатыря в каменном гробу.

* * *

…Задумался Алёша, едва успел укрыться за забором. Сторож отворил ворота, и на улицу, весело горланя, вывалились гости братьев Петровичей. Видно, хорошо погуляли — едва на ногах стоят. А ещё немного спустя подбежала к забору челядинка, поманила Алешу.

В темноте, в чёрных сенях налетел Алеша на какую-то рухлядь. Что-то стукнуло, звякнуло; загремело.

— Кто там бродит? — окликнул спросонья холоп-придверечник, спавший в безоконной горенке за дверью. Челядинка горячими руками схватила холодную Алёшину руку, сжала крепко. Ответила охриплым от страха голосом:

— Это я, Улитка.

— Носит тебя нечистый по ночам, — проворчал придверечник, зашелся кашлем. Потом еще долго ворочался — слышно было, как скрипит под ним лавка. Челядинка все держала в горячих руках Алешину руку. А сверху, с лестничных переходов, глядела совиным взглядом Еленина мамка. Наконец, придверечник захрапел громким храпом. Челядинка прошептала едва слышно:

— Бог миловал. — Но всё ещё стояла, не отпуская Алёшиной руки. А потом опять еле слышным шепотом: — Не бойся, господин. Если схватят, говори, к Улите пришёл. Запомни, меня Улитой кличут. На себя приму.

Алёша притянул к себе девушку, погладил: по волосам, по горячей щеке, поцеловал в пересохшие губы. Она еле выдохнула:

— Ступай!

Держа в руках сапоги, Алеша поднялся по ступенькам. Мамка, не скрипнув, отворила двери в Еленину светлицу. Ее совиные глаза глядели на Алешу с ненавистью.

— Окаянный! — сказала мамка. — Что же ты делаешь, окаянный! Узнают Петровичи — голову ей отрубят и к ногам твоим кинут. Не этого ли ты ждешь? — И вдруг, сникнув, упала на колени, хватала заснеженные полы Алёшиной шубы, целовала подол кафтана. Молила: — Господин хороший, не губи девицу! Присылай сватов!

— Молчи, кормилица, — ровным голосом сказала Елена. — Нет на нем вины. Я сама его позвала! Ступай! Потом поможешь Улите его проводить.