Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Ах, как корила себя мамка, что слепа была, ничего не видела! А что было видеть? В дом к Петровичам Алёша, не хаживал. По гостям, куда Елена зачастила, мамка не ездила. А если и приезжала иной раз, то сидела в людской избе, дожидаясь свою зоречку, а оттуда Поповича не видно было. И всего, что могла теперь сделать мамка, — это оттаскать за косы девку-челядинку, потатчицу, через которую сносилась Елена с Поповичем. Уж и била её, била мамка — девку-негодницу. За косы возила, волосы выдирала, носом об стол стукала — кровь пускала. А толку-то что? Душу немного отвела — вот и всё. И сама же должна была помогать Поповичу, чтобы не застали его ненароком братья, не увидели ночной, порой холопы. Иной раз у кормилицы и отсиживался Алёша, дожидаясь, пока можно будет уйти незримо. И теперь, не меньше прежнего, ненавидела мамка Алёшу, хотя и берегла его голову.

Лежит Алёша в светелке Елены на девичьей её постели, на мягкой перине, на пуховой подушке, Но ещё мягче, чем на подушке лебяжьего пуха, на руке у любимой. До чего же сладко! До чего же тяжко! До чего же страшно! Не за себя — за любовь свою. Не идут из головы слова, сказанные мамкой. Ещё накаркает беды старая карга. Алёша теперь, как самый темный смерд из лесного села, всего боится — дурного глаза, вороньего гая, бабы с пустым ведром, мышиного шороха…

Пора.

Надо идти.

Разнять кольцо Елениных рук.

Подняться.

Взять сапоги в охапку, шубу.

Прокрасться во тьме вниз по лестнице.

Приманить псов, чтоб не тявкнули.

Одарить сторожа, чтобы молчал.

А Еленины руки крепко обхватили Алёшину шею. Не разнимается кольцо, как тот стеклянный браслет, который или носи, или разбей.

— Родная моя! — шепчет Алёша. — Пора. Слышала, что мамка сказала: «Хочешь, чтобы братья голову ей отрубили и к ногам твоим кинули!» Я боюсь.

— А я не боюсь, — говорит Елена. И ещё крепче обнимает. Алёшу же все больше страх разбирает. Зачем только он послушался, зачем позволил любимой удержать себя. Зачем не ушёл. Надо было в темной темноте, тихо-тихо. Надо было, ах надо было!

Вот стоит Лука с топором в руках. Рядом с ним Матвей с чурбаном-колодой. А вот и Еленина голова, глядит раскрытыми очами, шепчет: «Алеша, Алешенька!» А Лука, нет, это Матвей взял её за волосы, раскрутил и кинул. Катится голова вниз по лестнице, со ступеньки на ступеньку — стук-стук-стук.

— Алеша, — шепчет Елена, — проснись. Алёша!

Просыпается Алёша в холодном поту. Елена трясёт его за плечо. В дверь стучит мамка. Проползла в щель:

— Да что же это ты делаешь, проклятый? Или и впрямь её погубить задумал! Рассвет! Холопы вот-вот печи начнут топить! — Сунула в руки Алёше шубу. — Скорей! Скорей! — И на прощание: — Присылай сватов, окаянный!

Давно бы послал Алёша сватов. Только ведь не отдадут Петровичи ему своей сестры. Ни за что не отдадут. Сватов опозорят. Алёшу на весь город ославят. Да ещё и Елену замуж выдадут против её воли, а если упрётся, свезут в монастырь, постригут в монахини. Умыкнуть её, украсть, увезти без согласия братьев и обвенчаться с ней где-нибудь. Это, конечно, можно. Но тут Елена уперлась. Не потому, что не хочет выходить за него без согласия братьев, — крови боится. Знает: не простят знатные ростовские бояре Лука и Матвей Поповичу увоза сестры. Теперь только смерды где-нибудь в глухих селах умыкают девиц по сговору, по-древнему ещё языческому обычаю. И священники в церквах попрекают их за это в своих проповедях и грозят им небесными карами. Сыграв свои бесовские свадьбы у воды, приводят все же потом нечестивцы своих невенчаных жён в церковь. Иной раз даже уже с приплодом. Заодно и венчаются, и младенцев крестят. Но то ведь смерды. Алёша, конечно, обвенчался бы, как положено по христианским законам. Нашел бы среди своих друзей священника, готового обвенчать его с Еленой без благословения братьев. Но все равно Петровичи не оставят дела без отмщения. Искать будут Алёшу, чтобы смыть позор кровью. Вот почему не согласна Елена на увоз. Все ждет, сама не зная чего.

Совсем закружился Алёша со своей любовью. Ходил по городу, оглядываясь. Присматривался, прислушивался. Все казалось ему, что вышла из тьмы на свет их с Еленой тайна. Глянь кто не так, улыбнись не к месту, и пронзит Алёша своим мечом обидчика.

* * *

А жизнь между тем шла своим чередом. И ростовчанам было не до Алёши с Еленой. Занимали их другие дела.