Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Проходя по торгу, посадник Добрыня увидел на Козьей Бородке буланого коня, похожего на того, на котором скакал в погоне за Васильком Алёша Попович. Коня Добрыня купил. В день той знаменитой битвы Добрыня искал на поле Алёшу, чтобы сразиться с ним. Он даже видел его издали, но судьбе не было угодно, чтобы они сошлись друг против друга с мечами в руках. А потом Алёша куда-то пропал. Был ли убит, успел ли бежать или попал в полон — этого Добрыня не знал.

Однажды, уже весной, когда открылся Волхов, у вымола, где причаливали суда иноземных торговых гостей, грузилась греческая ладья. На корме стоял толстый грек в белых одеждах — хозяин или кормчий — и отдавал повеления. Гребцы по наклонным доскам катили на борт запечатанные воском бочки, в каких обычно перевозят меха. Когда погрузка была закончена, толстый грек что-то крикнул, его подручные подошли к сидевшим на земле людям и пинками стали поднимать их на ноги. Те, изможденные и хмурые, вставали с трудом — они были связаны друг с другом длинной толстой веревкой. Были здесь и женщины, и дети, но больше всего было мужчин. Добрыня различал черноволосых раскосых половцев, чудинов с широкими лицами и своих, русских. Это, по-видимому, были суздальские пленники. Всех их сегодня купил на новгородском торгу грек, чтобы увезти за море. Поднялся плач и крик. Высокий белоголовый парень рванулся в сторону, но веревка удержала его, только натянулась туго. И потащила связанного с ним половчанина. Тот полетел на землю. Сбежавшие с ладьи гребцы стали палками загонять купленных рабов на ладью. Когда те вереницей поднимались по проложенным доскам на борт, один приостановился и, не обращая внимания на пинки, оглядел все вокруг. Должно быть, прощался с землей родины. Добрыня, замедлив шаги, с тягостным чувством смотрел на проданных пленников. И вдруг в одном из них с тонким худым лицом ему почудился Алёша Попович. Но это был не Алёша.

* * *

А Господин Великий Новгород жил своей жизнью. Казалось, падал над городом золотой дождь. Называла, молва удачников, кому удавалось собирать те золотые струи в свои лари, как собирают женки в кади дождевую воду. В числе счастливцев, которым все шло впрок и пользу — и мирная жизнь, и война, и голод, — называли и боярина Ставра, и Ратибора, и купца Садко, и почтенную Амелфу Тимофеевну, матушку Василия Буслая.

Буслай-отец хоть и тих был, да разумен. Дом вдове своей и сыну оставил не пустой — со всяким добром, с ларцами, полными серебра и золота, лавки с товаром на торгу, добрые суда на Волхове. И вдова Амелфа Тимофеевна мужу своему покойному вровень оказалась. И себя соблюла и добро не только что не прожила, но даже приумножила. Всеми делами заворачивает не хуже мужа. И в лавках своих сидит, присматривая за продавцами, чтобы не было воровства, и в сотне купеческой с торговыми мужами заседает, речи умные говорит, и на причалах, где её суда стоят, топчется. Гребцы, правда, иной раз ворчат — потихоньку, конечно. Громко-то Амелфе Тимофеевне, хозяйке-самовластице, кто же осмелится поперёк слово молвить? Но если по правде рассудить, кому это понравится, что баба на судне толчётся да всюду свой нос сует с придирками — то не эдак, это не так. Кормчий плевался вслед хозяйке: «Пути не будет — не любит водяной Владыка бабьего духа!» Но по-видимому, для Амелфы Тимофеевны водяной царь делал исключение. Потому что суда, ей принадлежащие, ходили вполне исправно. Только с сынком Василием не могла управиться Амелфа Тимофеевна. Всё так же буйствовал Васька. Ходил и непотребном виде со своей пьяной ватагой. Людей пугал, швырял золото без счёту да на глазах у всех обнимался с бесстыдной девкой Чернавкой.

Ещё не так давно вроде было: продавали на новгородском торгу девку. Продавать-то продавали, а покупателя все не находилось. Ни гречники, отвозившие молодых девиц и отроков на продажу в Константинополь, её не взяли — уж очень неприглядна — и худа и черна. Ни свои новгородские, покупавшие челядинок для домашнего хозяйства, не выбирали — дика больно, ишь как глазами-то зыркает. С ней хлопот больше наживёшь, чем от неё пользы будет. Купила девку-чернавку задешево Амелфа Тимофеевна: «У меня не забалуется!»

И в этот раз не прогадала Амелфа Тимофеевна. Чернавка работала не за страх, а за совесть. До того оказалась проворна, до того востра разумом — ну прямо под стать своей госпоже. И Амелфа Тимофеевна не нахвалится холопкой. Дом ей доверила — ключи от погребов и кладовых, где вина и яства, от ларей, где шёлковые платья и меховые шубы, от тайников, где золотые с драгоценными каменьями кольца, серьги и ожерелья. И в делах своих — не женских, торговых — с холопкой советовалась. И даже своего единственного драгоценного Васеньку ей доверила. Ни на что не наводила глаза холопка. От заморских яств, от сластей куска не откусила. От вин глотка не отпила. Локтя простого полотна не взяла без спросу. А вот на Ваську позарилась. Украла Ваську. И в суд нельзя подать за этакое воровство.