Повесть о смерти и суете

Натела опустила передо мной овальный графин с водкой, но ещё до того, как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула её из тесного горлышка, я ощутил томление и прилив тёмных желаний. Встревожившись, забрал у неё нагретую в ладони хрустальную затычку, медленно вставил её обратно в прозрачное горлышко, а потом, смочив языком пересохшие губы, произнёс:

— Не сейчас… — и вскинул на неё глаза. — Потом…

Натела тоже смутилась, но вернулась на стул и уставилась на меня со смешанным выражением на лице.

Правый кончик её верхней губы со шрамом потянулся вверх в ехидной усмешке, левая бровь прогнулась дугой любопытства, но голубые с зеленью зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий в китайских прудах.

Невозмутимость такого долгого существования, когда время устаёт от пространства, но не знает куда удалиться.

— Что? — ухмыльнулась она. — Не говори только, что умеешь читать лица — и всё уже обо мне знаешь.

— Нет, — заверил я, — я пришёл не за этим, но когда-то, ей-богу, изучал физиономистику… Чепуха это!

— Да? — поджала она большие губы со спадающими углами, свидетельствующими о сильной воле. — Что на моём лице?

— У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, — сказал я. — На тебя легко оказать влияние. У тебя ещё разбухшее нижнее веко: усталость и бесконтрольность влечений…

— А что глаза?

— Китайцы различают сорок типов и приписывают каждый какому-нибудь зверю. У тебя — сфинкс: удлинённые с загнутыми венчиками. Тонкая натура. И нервная…

— Конечно, чепуха! — рассмеялась Натела и стала растирать пальцем чёрный камушек с белыми прожилками, свисавший на шнурке в прощелину между грудями. — А у тебя такие же черты!

— Знаю… Поэтому и считаю это чепухой, — сказал я и почувствовал, что разговор ни о чём исчерпан.

19. Выберу себе облако и переселюсь туда

Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?

Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?

Переселение плоти?

А не может ли быть, что это одна и та же женщина? Что пространство и время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей — иллюзия? Две точки в пространстве или времени — что это: действительно ли две точки или линия, которую мы видим не всю?

А может, всё куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой, в которую из всех петхаинцев — кроме Сёмы «Шепилова» — не верил только я: Натела Элигулова есть всё-таки ведьма, повязанная с демонами пространства и времени теми же порочными узами, какие она сумела наладить между собой и властями? Ведьма, способная поэтому легко справляться с людьми, обладающими — согласно физиономистике — нервной натурой и уступчивой волей?

Может быть, она и заколдовала меня, глядя в затянутое паутиной зеркало и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?

Быть может даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится в распоряжении генерала Абасова, пущен именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе?

С какою же целью?

Натела продолжала улыбаться и растирать на груди камушек, как если бы хотела разогреть его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на нём обо мне какую-то важную тайну.

Мне стало не по себе. Я оторвал глаза от испещрённого оспинами и царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.

С правой стены в далёкое пространство за узким окном, располагавшимся напротив этой стены, напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых, как поговаривали, в это далёкое пространство Натела и отправила. Рядом с ними висели ещё три мертвеца: Меир-Хаим, с разбухшими веками и глазами сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже — англичанин Байрон.

Портреты были чёрно-белые, хотя под Байроном висела в рамке ещё одна, цветная, фотография молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в позе прославленного романтика, я заключил, что это и есть Сёма «Шепилов», супруг хозяйки, наследник бриллиантов и неутомимый стихотворец.

Если бы не владевший мною ужас, я бы расхохотался. Панику нагнетали тогда во мне не только улыбки мертвецов, но — и бесхитростное лицо Сёмы. Тем более что волосы на фотографии оказались у него не светло-рыжего цвета, о чём я знал понаслышке, а малинового, — работа популярного тбилисского фотографа Мнджояна, только ещё осваивавшего технику цветной печати.

Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевёл его к выходу в спальню — и обомлел. В дверях, широко расставив высокие сильные ноги, стоял на паркетном полу, отражался в нём и пялил на меня зрачки огромный петух. Цветистый, как колпак на голове королевского шута, и самоуверенный, как библейский пророк.

Мне захотелось вырваться наружу.