Повесть о спортивном журналисте

- Нет, Родион Пантелеевич, не написал и никому, кроме вас, не говорил. И не скажу. Я вернул - рукопись в издательство, извинившись за невыполненное обещание и сославшись на занятость. Издадут — их дело. Если выйдет, я тоже не буду высказывать своего отношения к ней, хоть это и беспринципно,— он усмехнулся,— но вам я считал обязанным сказать. У меня все.

Лютов встал, молча дошел до двери. Обернулся.

—Спасибо и на том,— он с трудом скрывал ярость,—завистливый вы все-таки человек, Александр Александрович, не думал, не думал, мелочный...

И, не дав Луговому вымолвить слова, скрылся за дверью. Некоторое время Луговой сидел молча, стараясь успокоиться. Наконец взял себя в руки. Поднял трубку и пригласил Родионова.

Родионов появился так быстро, словно караулил за дверью.

Он вошел с печальным видом, заговорил первый.

—Все знаю, Александр Александрович. Виноват. Даем поправку, я уже звонил в комитет.

Луговой махнул рукой. То ли разговор с Лютовым отнял слишком много нервных сил, то ли он посчитал бессмысленным выговаривать человеку, и без того осознавшему свою ошибку и явно переживавшему из-за нее.

Когда Родионов вышел, Луговой занялся повседневными делами. Несли верстку на подпись, совещались художники, звонили из многих мест, и во многие места звонил он.

Луговой просматривал письма, отчеты, графики, кто-то уходил в отпуск, заболела машинистка, опаздывала типография.

Надо было принять нового сотрудника, поговорить с автором, отдать распоряжение и распоряжение получить.

Так прошел день, обычный рабочий день. Наконец пробило шесть, и редакция опустела.

Луговой собирал бумаги на столе — ему нужно было подготовиться к докладу, который предстояло сделать на заседании президиума федерации.

Он посмотрел в окно. Осень надвигалась тяжело и медленно, ясные холодные дни сменились серыми и дождливыми. Вот и сейчас за окном стало совсем темно от тяжелых графитовых туч, шел дождь, не крупный, но бесконечный и скучный.

Он вернулся мыслями к тому ясному дню, когда они гуляли с Ириной в Ботаническом саду...

В это время через полуоткрытую дверь приемной он услышал какой-то смутный шум, громкий, почти истеричный голос Кати (в жизни он не думал, что у нее может быть такой голос!), чей-то настойчивый баритон.

—Он занят! Занят, я сказала! — кричала Катя.—Погодите, я сама доложу, подождите здесь. Не входите же!

В приемной стоял Алеша, литсотрудник из центральной спортивной газеты, которого он хорошо знал. Алеша держал в руках коричневую папку, дождь стекал с его зеленой балоньи, мокрые волосы прилипли ко лбу. Вход в кабинет ему преграждала Катя. Когда она обернулась, Луговой был поражен ее заплаканными глазами, выражением отчаяния на ее некрасивом побледневшем лице.

И в ту же минуту за его спиной зазвонил телефон.

Луговой сделал Алеше приглашающий жест и торопливо подошел к неумолкавшему аппарату.

- Слушаю,— сказал он, подняв трубку.

- Ты еще не ушел? — услышал он глухой голос председателя месткома газеты.— Хорошо, значит, Алексей застал тебя. Так будешь подписывать?

- Что подписывать? — Луговой не понял.

А тем временем Алеша вошел в кабинет, раскрыл папку и, видимо догадываясь, о чем идет речь, показал глазами на лист лежавший в ней бумаги. Луговой протянул руку, но в то же мгновение Катя перехватила лист и встала между Луговым и Алешей.

—Он тебе еще не показывал? — гудел в трубке печальный голос.— Несчастье, Александр. Прямо верить не хочется. Ирина наша, Ганская, ты же знал ее, погибла. Понимаешь, в пробеге этом чертовом, подробностей еще сами не знаем, даем некролог, она ведь от вас ездила с ними, так что, может, и твою подпись поставить? Или как? А то можно совместно...

Он еще что-то говорил, но Луговой не слышал. Он видел перед собой лишь испуганные, полные слез Катины глаза, белый лист, который она держала в руке, и где-то дальше, в сумерках комнаты, Алешу, открытую дверь в приемную, дождь за окном...

— Хорошо, я подпишу,— глухо сказал он и положил трубку.

Затем неторопливым движением взял из рук Кати лист, не видя написанного, поставил свою подпись и протянул Алеше. Катя почти выпихнула посланца из кабинета, вышла вслед за ним, плотно прикрыла дверь.

А он тяжело опустился в кресло и продолжал сидеть в совсем уже темной комнате, тишину которой нарушал лишь дробный стук дождя за окном. Он сидел так бесконечно долго, не шевелясь, не меняя позы.

В комнате все было темно, неподвижно, беззвучно. А перед мысленным взором его проносился стремительный, яркий, шумный вихрь, словно на цветной киноленте разворачивалась их недолгая с Ириной жизнь.

Только радостные, только светлые ее мгновения. Сито времени отсеивает горькое и тяжелое, оставляя в памяти лишь радостное и хорошее.

Он вспоминал Ирину веселой, смеющейся, счастливой, влюбленной, их редкие минуты близости, их редкие минуты уединения.

И последний их день, тогда, в осеннем саду, и мечты о поездках к морю, которым никогда не суждено ,было сбыться, о чем и тогда оба знали, и ее веселый возглас «ух и заживем!». И тот прощальный звонок, когда она сказала: «Я очень люблю тебя»...