Повесть о старых женщинах

Позже Софья, как ей казалось, снова очутилась в океане, по волнам которого плыл фиакр, но на этот раз она не осталась на поверхности, а погрузилась в пучину, немыслимо глубокую бездну, и звуки внешнего мира доходили до нее сквозь воду, в неожиданно искаженном виде. Чьи-то руки извлекали Софью из подводного грота, где она пряталась, и погружали ее в пучину новых бедствий. Мельком Софья заметила, что у края кровати стоит большая ванна, в которую ее опускают. Вода была ледяная. После этого Софья некоторое время яснее и точнее воспринимала окружающее. Из обрывков услышанных разговоров она знала, что в холодную ванну у кровати ее кладут каждые три часа днем и ночью и держат ее там по десять минут. Перед ванной Софье всегда давали стакан вина, а случалось, и второй, когда она уже лежала в ванне. Кроме этого вина да иногда чашки бульона, она ничего не ела и ничего не просила. Софья полностью привыкла к этому необычному распорядку: день и ночь слились для нее в одно монотонное и бесконечное повторение одного и того же обряда в одних и тех же условиях и строго в одном и том же месте. Затем последовал период, когда она протестовала против того, что ее непрестанно будят ради этого надоевшего купания. Даже во сне она сопротивлялась. Дни тянулись за днями, и Софья сама не знала, опустили ее в ванну или нет, а все происходящее вовне тягостно переплеталось с событиями, которые, как она понимала, ей просто привиделись. И тогда Софью подавляла безнадежная тяжесть ее состояния. Она чувствовала, что состояние ее безнадежно. Она чувствовала, что умирает. Она была донельзя несчастна, но не потому, что умирает, а потому, что завесы разума были так запутаны, так непреодолимы, и потому еще, что каждая клеточка ее истерзанного тела была поражена болезнью. Она ясно сознавала, что умрет. Плача, она умоляла дать ей ножницы. Она хотела обрезать косу и послать часть Констанции, а часть, отдельно, матери. Софья настаивала на том, что части косы должны быть отправлены отдельно. Никто не дал ей ножниц. Она умоляла — то кротко, то высокомерно, то яростно, — но никто не пришел на помощь. Ее ужасало, что ее волосы окажутся вместе с нею в гробу, а у Констанции и мамы ничего не останется, чтобы вспомнить о ней, не останется вещественных свидетельств ее красоты. И Софья вступила в бой за ножницы. Она вцеплялась в кого-то, прорываясь через мешавшие ей завесы, — в кого-то, кто укладывал ее в ванну у кровати, и билась из последних сил. Ей казалось, что этот кто-то — та дородная дама, которая ужинала у «Сильвена» с задирой-англичанином четыре года назад. Софья не могла избавиться от этого нелепого убеждения, хотя понимала, что оно абсурдно…

Прошло много времени — чуть ли не столетие, — и вот она действительно безошибочно разглядела женщину, сидевшую у ее постели. Женщина плакала.

— Почему вы плачете? — удивленно спросила Софья.

И другая женщина, помоложе, стоявшая у нее в ногах, ответила:

— И вы еще спрашиваете! Ведь это вы в бреду сделали ей больно, когда требовали дать вам ножницы.

Дородная женщина улыбнулась сквозь слезы, а Софья, устыдившись, заплакала. Дородная женщина была старой, повидавшей виды и неопрятной. Вторая была намного моложе. Софья не стала спрашивать, кто они такие.

Этот короткий разговор составил краткую интерлюдию, после которой Софья снова впала в беспамятство. Однако она больше не думала, что скоро умрет.

Потом ее сознание прояснилось. Софья поняла, что утром уснула и проснулась только вечером. Следовательно, ее не сажали в ванну.

— Я принимала ванны? — спросила она.

Перед нею стоял врач.

— Нет, — ответил он. — С ваннами покончено.

По выражению его лица Софья поняла, что опасность миновала. Более того, у нее возникло новое ощущение, словно после долгого перерыва в глубине ее тела снова забил источник физической энергии — сперва едва заметно, как родник. Пришло второе рождение. Софья не радовалась, радовалось ее тело — оно жило само по себе.

Теперь ее часто оставляли одну в спальной. Справа от кровати стояло пианино орехового дерева, а слева был камин с большим зеркалом над ним. Софья хотела посмотреть на себя в зеркале. Но до него было так далеко. Она попробовала сесть, но не смогла. Она мечтала, что когда-нибудь сумеет добраться до зеркала, но ни слова не сказала об этом тем двум женщинам.

Они часто заходили посидеть с Софьей и без конца болтали. Софья узнала, что полную женщину зовут Фуко, а вторую — Лоране. Иногда Лоране называла мадам Фуко по имени Эме, но обычно обращалась к ней по фамилии. Мадам Фуко звала Лоране только по имени.