Повесть о суровом друге

- Грызи... А загадки мои простые. Первая - кремень, огниво, искра. Вторая - дорога. Пролегли дороги через всю Русь - не измеришь их, не сосчитаешь. Сколько ни ходи - не исходишь. Каждый человек выбирает себе дорогу и шагает по ней через всю жизнь. И у тебя будет своя дорога...

В голосе отца слышалась грусть, будто ему было жалко меня. Папка, папка, я и сам его жалел, прижался плечом к его худому плечу, и так мне стало хорошо! Я любил, когда отец бывал дома, но такое редко случалось.

А в тот день мы были с ним вместе, лежали за сараем в траве, и он рассказывал мне про дальние города, про шахтеров, которые живут там.

Счастье мое оборвалось неожиданно. Вечером нагрянула полиция. Мы только сели ужинать, как в дверь громко застучали. Отец выхватил из пиджака красные афишки и сунул их в рукомойник. Лишь тогда он открыл дверь, и в землянку, гремя саблями, вошли городовые.

Первым шагнул через порог полицейский пристав, весь в золотых пуговицах, с шашкой на боку.

- Руки в гору! - скомандовал он.

Отец поднял руки, и его стали обыскивать.

Мать как сидела на табуретке, так и окаменела.

Трое городовых начали распарывать подушки, по полу рассыпались перья. Городовые становились сапогами на кровать и шарили за иконами. Потом один перекопал шашкой одежду в сундуке. Раз десять прошли они мимо рукомойника, но никто не догадался приоткрыть крышку. Во время обыска во дворе толпились люди и заглядывали в окно. Полиция отгоняла их.

Пристав, заморившись, хотел сесть на табуретку, но она под ним сломалась.

- Политикой занимаешься, а табуретки исправной нет! - сердито пробурчал пристав, поднимаясь с пола с помощью городового.

Больше он не стал садиться и стоя допрашивал отца:

- Где ваш главарь из Петербурга по кличке Митяй?

- Не знаю такого, - отвечал отец и хотел погладить кошку, но пристав отшвырнул ее ногой.

- Ты, Устинов, дурака не валяй, все равно его найдем, а ты в кутузке насидишься. Я всех ваших главарей знаю: и Преподобного, и Митяя, и Богдана... Скоро всех переловим, так и знай.

Я испугался: Богданом подпольщики называли моего отца. Почему же пристав не схватил его и не закричал: «Держите, вот он, Богдан!» Значит, не знает пристав, что у отца такое прозвище, не знает! - радовался я.

У пристава были рыжие, почти красные усы. Они торчали в стороны, как две морковки, противно смотреть. Отец отвечал угрюмо:

- Власть ваша, господин пристав, делайте что хотите. Мы, рабочие, люди подневольные. У нас крылья связаны.

Пристав постучал по краю стола пальцем и сказал:

- Смотри, как бы твои крылья не оказались скованными. И не погнали бы тебя в Сибирь в кандалах.

Пристав не спеша прошелся по комнате, потом вернулся к отцу и ласково положил ему руку на плечо:

- Ты, Устинов, хороший кузнец. На заводе про тебя говорят, что таких кузнецов по всей России не сыщешь. Бросил бы ты заниматься политикой. У тебя семья, сын растет, ишь какой хороший пацан. Сгубишь ты ему жизнь. Брось это дело и живи по-божески. Я за тебя господину Юзу словечко замолвлю, жалованье прибавят, квартиру дадут.

Отец тяжело поднялся:

- Вы зачем пришли, господин пристав? Обыск делать? Так делайте.

Пристав рассердился и зашагал к двери. У выхода он обернулся и, угрожающе держа руку на сабле, сказал:

- Насчет завтрашнего дня предупреждаю: никто из дому не выйдет. Ничего не будет с того, что вы задумали. Так и передай своим.

Отец запер за полицейскими дверь на крючок и только тогда вынул из рукомойника тайные листки.

Мать так перепугалась полиции, что и убирать не стала. Мы легли спать среди разбросанных вещей. Отец и мать шептались.

Я слышал, как она сказала:

- Против кого идете, подумай-ка! Царь всех вас погубит.

Отец ответил:

- Неправда, народ как туча, в бурю все выльет.

«Пропадет отец, погубит его царь, - думал я, - заберут на войну, а там, известное дело, - останется отец без ног... Дали бы мне царя на расправу, я бы сначала огрел его палкой по голове, потом штыком в пузо ткнул, взял бы клещи да за ухо щипнул. Запросил бы царь: «Отпусти душу на покаяние!»

Всю ночь снились тревожные сны, а утром, чуть солнце заглянуло в окошко, я подхватился. Дверь оказалась запертой снаружи на щепку. Ни отца, ни матери не было. Я испугался: значит, пристав запер меня, а отца с матерью увел.

Я с размаху ударил плечом в дверь и сломал щепку.

По улице, побалтывая ременными плетками, гарцевали верховые казаки, наверно, следили, не вышел ли кто из дому.

Спрятавшись за калиткой, я подождал, пока они проедут, и помчался через дорогу к Анисиму Ивановичу.

У них дверь была открыта. Наверно, тоже сломали запор. Анисим Иванович, куда-то собираясь, надевал чистую сорочку. Он был веселый. Тетя Матрена и Васька успокоили меня: оказывается, мамка моя ушла на базар, а куда делся отец, они сами не знали.

- Дядя Анисим, что это? - спросил я, увидев у старика на груди красную ленточку, пришпиленную булавкой.

- Это? - Он провел корявой ладонью по ленточке. - Это, Леня, знак свободы.

- Зачем?

- День сегодня такой.

«Какой же «такой» день? - думал я. - Пасха прошла, а до троицы еще далеко».