Повесть о Верещагине

— Ого! Да ты, видно, не только глупец, но и подлец. Довольно! Я не терплю подлецов около себя. Отныне все кончено. Надсмотрщиков за выставкой найдется сколько угодно — и трезвых, и сообразительных, и, возможно, порядочных. Да мне одного Якова достаточно! Предупреждаю: не вздумай где-нибудь злоупотребить моим именем в своих шкурных целях! Иначе я не посмотрю, что ты мне брат…

Василий Васильевич разбушевался. Просить прощения у него было бессмысленно. Александр не первый раз портил ему нервы нечистоплотными выходками. Сколько раз его били офицеры в пьяной компании на Кавказе и в Болгарии! Сколько раз он припудривал и закрашивал помадой синяки и ссадины на своем красивом лице! И на дуэль его вызывали, и с лестницы однажды сбросили, — не изменился от этого характер Александра Васильевича. Пил и буянил на свои пенсионные деньги, а чаще — на чужие.

…С Берлинской выставки, не дожидаясь ее закрытия, Василий Васильевич выехал в Париж, сопровождаемый Яковом. К усталости художника добавились недомогание и повышенная нервозность. В пути услужливый Яков с беспокойством, выраженным на его обветренном суровом лице, наблюдал за Верещагиным, выполнял все его приказания и, как мог, старался ободрить добрым словом:

— Поваляться вам надо на чистом воздухе, Василий Васильевич, у себя на даче. Да ничего не делая, и позабыть обо всем. Этакой Олександр-то Васильевич нехороший, опять вывел вас из терпенья. А вы бы ему по рылу дали — и вам бы легче стало. Хуже всего обиду внутри себя претерпевать. Вот наш брат мужик, бывает, в деревне дерется, побьет друг дружку, и на душе станет легче…

— Кажется, у вас в костромской глуши народ мирный, не драчливый?

— Да как сказать, Василий Васильевич, больше по праздникам лупят друг друга, с пьяных глаз. Вино — оно всегда растравляет человека, зверем делает. Иной спьяну-то и топор схватит. А топором что за драка — одно душегубство, а там, глядишь, и острог. Вот вы, я часто слышу, осуждаете войну, а война — дело вроде законное: бей — не то тебя убьют, куды денешься?.. А побывали бы вы под Вологдой, в любой волости… Ох, и колошматят там по праздникам! Ужасть! Урядник и стражники не успевают протоколы строчить. А откуда не знаю об этом, так скажу: под Вологдой я плотничал, срубы рубил, крыши крыл. У нас в Костромской верно, народ более смиренный.

— Так-так, Яков. И война, говоришь, дело законное?

— Ну, как вам сказать! Тут, извините, дело не моего ума, цари да короли законы пишут, они и на войну людей призывают.

— А как думаешь, могли бы цари и короли между собой разумно договориться и не проливать чужую кровь?

— А черт их знает! У каждого царя своя гордыня, каждому хочется жить пошире. А смерть придет — земля глубока, всем места хватит. Воевать, поди-ка, всегда будут, а вот зловредное пьянство в народе можно бы законом пришибить, и делу конец. Пей себе на здоровье чай, кофей, а водки — чтобы и духу не было!

— Да ведь, кажется, и ты водочку-то обожаешь?

— А кто ж ее, проклятую, не обожает? Я пью — не перепиваю, того ради, чтобы кровь по жилам живей ходила, да и песенку затянуть невредно. А другой напьется, сунется под забор и храпит, как животное, прости господи!

— С тобой этого не случалось?

— Никогда, Василий Васильевич. У меня душа-мера. Опять же я знаю устав насчет питья. Стариками заказано.

— Какой устав?

— Да такой, будто присказка: пей, да ума не пропей. Первых две чарки пить — ум копить. Утроить — вполне устроит. Учетверить — и от пятой не отговорить. А пятую пить — пьяну быть. Чарка шестая — голова пустая. Седьмую пить — совсем безумну быть. За восьмую и девятую приняться — с места не подняться. Выпить десять — взбесит. Дальше пить — себя убить!..

— Забавный устав! Ну-ка повтори, Яков, я запишу.

Пока Василий Васильевич доставал из чемодана записную книжку, Яков сказал:

— Однажды вот так братцу вашему Олександру я вранинку рассказал про снохачей, как те мешали своими грехами колокола на церкву поднимать. Братец-то хохотал-хохотал, потом переписал с моих слов, да в книге и пропечатал. После я читаю и глазам своим не верю: все мои слова настоящими буквами отпечатаны…

В удобном купе вагона, по пути из Берлина в Париж, их было только двое. И тем не менее Верещагин не скучал с Яковом. Снова Верещагин у себя, на даче в Мезон-Лаффитте. Елизавета Кондратьев на между прочими домашними делами в то время занималась переводами журнальных и газетных статей с русского на немецкий язык. Прибегала к помощи мужа, но и эти консультации тяготили его. Был заметен резкий упадок сил, и с каждым днем становилась ощутительнее потребность в отдыхе. Однажды, уединившись, он лежал на примятой траве возле пышного куста сирени и, закрывшись от солнца широким парусиновым зонтом, читал вышедшую в России книгу Давида Мацкевича о французской живописи. Читал медленно, вдумчиво и в некоторых местах мысленно оспаривал автора.

Увлеченный чтением, Верещагин не заметил, как тихонько подошел Яков:

— Василий Васильевич, приехал этот, высокий, сутулый писатель… Прикажете сюда пустить или пройдете с ним в мастерскую?