Повесть о Верещагине

По пути в Америку Верещагин о чем только не передумал, чего только не вспомнил, каких только планов не строил на ближайшее время! Иногда его тревожил и семейный вопрос: жизнь без детей казалась неполной. Вот и теперь, в пути, с чувством зависти он смотрел подчас на тех пассажиров, вокруг которых резвились дети…

Огромный пароход пересекал Атлантический океан, приближаясь к своей цели. По рассказам очевидцев, по фотографиям, напечатанным в европейских журналах, Верещагин ясно представлял себе, что такое Нью-Йорк — один из крупнейших промышленных и торговых центров Америки. Каким этот город рисовался его воображению, почти таким оказался он и в действительности. Тогда еще не было угловатых серых небоскребов, возвышающихся над обычными городскими улицами, но издалека, с палубы парохода, в дымном мареве виднелась громадная статуя Свободы. Но Верещагин достаточно хорошо был осведомлен о том, что за спиной статуи, в шумном огромном городе и во всей этой заокеанской стране творятся дела, лишающие понятие «свобода» всякого смысла, что здесь, в Новом Свете, в сущности ничего нового нет. Свободы нет, и когда она придет — никому неизвестно. Но если свободой считается существующее положение, тогда что же называется угнетением миллионов людей, вынужденных «свободно» продавать себя в рабство владельцам фабрик и заводов? С этими мыслями Верещагин стоял на палубе парохода и смотрел на берег залива, на острова и на бесчисленное множество судов, столпившихся у причалов и сновавших на рейде. Город жил кипучей жизнью. Казалось, что в такой многолюдной громадине даже человеку известному, знаменитому в обществе легко затеряться, как пылинке в муравейнике. Но каково было удивление художника, когда несколько корреспондентов американских газет, размахивая руками и крича: «Верещагин!.. Верещагин!..» — окружили его и навели на него фотоаппараты. С европейского материка по телеграфу в Нью-Йорк уже было сообщено об отъезде Верещагина в Америку.

Капитан парохода заметил скопление людей и, услыхав крики, громко обратился к публике:

— Скажите, кого это фотографируют, кого это я доставил в Нью-Йорк?.. — Узнав, что доставил он знаменитого художника, капитан быстро сбежал по трапу, протолкался к Верещагину и отрекомендовался ему:

— Капитан Робертсон. Прошу извинить, что не познакомился с вами в пути. Будьте добры подняться ко мне в каюту и соблюсти некоторые формальности.

— Формальности? Пожалуйста! — Верещагин, покинув корреспондентов, прошел за капитаном в его каюту.

Робертсон пригласил его к столу и, раскупорив бутылку шампанского, наполнил бокалы гостю и себе:

— За ваш приезд, за ваше здоровье, мистер Верещагин!

— И за ваше…

Чокнулись, выпили. Еще выпили за здоровье жен. Третий бокал Робертсон предложил выпить за счастье детей.

— Ах, за детей? Хорошо. За счастье моих будущих детей! — рассмеялся, осушая бокал, Верещагин и затем спросил: — Какие же все-таки формальности не соблюдены, капитан?..

— Ол райт, мистер Верещагин, теперь все соблюдено. Я могу теперь сказать кому угодно: в моей каюте был знаменитый Верещагин и с ним я пил шампанское вот из этих самых бокалов. Благодарю вас за визит!

Верещагин усмехнулся, с церемонным полупоклоном пожал протянутую капитаном руку и сошел с корабля. Между тем репортеры фотографировали приехавших с Верещагиным мужиков — крепышей-бородачей Якова и Платона и, пользуясь небогатым запасом русских слов, пытались вступить с ними в беседу. Видавший виды Яков бойко высказался за двоих:

— С нашим братом разговор короток, толкуйте с Васильем Васильевичем, он всему делу голова, а мы ему работнички-помощнички, дуть-ковать и уголье подавать. — При этом, не желая изображать из себя молчальника, Яков воззрился на статую Свободы и задал вопрос наседавшему на него репортеру: — Скажите, ваша милость, эта громадная бабища вся из меди сделана?

Получив утвердительный ответ, он покачал головой:

— Ну и глупо! Сколько бы можно из такого чудища самоваров наделать! На всю Америку!.. А что это у нее на башке рога какие-то? Дьяволица она, что ли?..

Репортер, довольный простоватой дикостью, прозвучавшей в словах русского мужика, стал что-то записывать в блокноте и пояснять Якову:

— Это есть диадема, вроде короны, венчающей голову Либерти, по-вашему, Свободы…

— Ах вот что! Свобода с короной на башке, какая же это тогда, к чертовой матери, свобода? Это — ваша царица. Ей, значит, памятник?..

Подошел Верещагин. В глазах его искрился смех:

— Ты у меня, Яков, молодец. Интервью даешь? Валяй, батенька, валяй! Чем толще соврешь, тем приятней будет здешним писакам.

Сотрудник редакции «Геральд» любезно доставил Верещагина в гостиницу, где с него потребовали за номер плату вперед, причем в переводе на русские деньги — по восемь рублей за сутки. Яков, поохав, повздыхав, заметил:

— Сразу видно — нет у этих американцев креста на шее. У нас в Костроме на восемь-то рублей — два куля муки!