Повесть о Верещагине

— Это очень хорошо, когда между художниками есть взаимное понимание, — одобрительно заметил Верещагин. — Поработано вами действительно на славу. — И, словно бы подводя итог осмотра, Верещагин сказал: — Естественно, шедевром среди этих всех фресок будет сочтена запрестольная васнецовская богоматерь. Будь такая работа выполнена во времена Ивана Грозного, он бы, не моргнув глазом, созвал церковный собор и заставил бы попов, протопопов и прочее духовенство причислить художника при жизни к лику святых!..

Васнецов тихо рассмеялся:

— В вашей шутке, Василий Васильевич, есть немалая доля истины. Грозный весьма почтительно относился к живописцам. В его «Стоглаве», если мне не изменяет память, в сорок третьей главе и в пояснениях к ней сказано, что живописцу подобает быть смирну, кротку, благоговейну, не празднословцу, не смехотворцу, не сварливу, не пьянице, не убивцу, но хранить чистоту душевную и телесную со всяким опасением… Образы господа, богоматери, и небесных сил, и пророков, и прочая, прочая — писать по подобию, смотря на образ древних живописцев… то есть учиться у Дионисия, Андрея Рублева и Феофана Грека.

— Виктор Михайлович! Да вы всем своим существом соответствуете этому пункту «Стоглава»! — воскликнул Врубель.

— А вот я не советовал бы вам в храме курить, — строго заметил Васнецов. — Хотя запрет курения «Стоглавом» и не предусмотрен.

— Этим-то «недосмотром» я и пользуюсь, — посмеиваясь и дымя папиросой, ответил Врубель.

Верещагин снова и снова, не сводя глаз, смотрел на богоматерь и, обратившись к Васнецову, заговорил:

— В этой женщине я вижу не трафаретную византийскую богородицу, а замечательное олицетворение чистой женской нежности и материнской любви. Я не верю в бога, к попам на исповедь не хожу, но на вашу, Виктор Михайлович, покорившую меня «владычицу» готов молиться. Но вместо этого разрешите за всю вашу прекрасную работу от чистого сердца в пояс поклониться вам… — Отвесив Васнецову поясной поклон, Верещагин выпрямился, обнял и расцеловал его…

Хорошо отдохнул и погостил у Терещенки Василий Васильевич в древнем Киеве. Везде и всюду бывали с ним то Терещенко, то Ханенко, а иногда Прахов и Васнецов. Верещагин побывал в Софийском соборе, у гробницы Ярослава Мудрого, основателя Ярославля на Волге. В Печерской лавре, в сумрачной старинной церковушке, куда однажды привел его Терещенко, Верещагин поклонился могиле Юрия Долгорукого, основоположника Москвы, и, обращаясь к Терещенко, сказал:

— Вот кому обязана своим зарождением наша первопрестольная столица. Не мешало бы нашим ваятелям подумать о памятнике ему. Антокольский мог бы справиться с этим делом?..

— Да. Кто-кто, а Антокольский мог бы создать хороший памятник основателю Москвы. Его Петр Первый и другие работы — превосходны.

— Но не в этом дело, — безнадежно махнул рукой Верещагин. — «Отцы» города Москвы и не помышляют о таком памятнике. Увлечены прибылями, им не до исторических памятников.

После осмотра лавры Верещагин и Терещенко вошли в пещеры. Впереди, освещая мрачное подземелье свечкой, шел монах в скуфейке и длинной черной рясе, опоясанной кожаным ремнем. Монах гнусавил что-то из священного писания. Иногда он останавливался и при мерцающем огоньке свечи читал неразборчивые надписи на темных стенах, где в нишах лежали под покрывалами засохшие мумии схимников. При выходе из пещер они протолкались через огромную толпу богомольцев, ожидавших своей очереди подивиться на подземные кельи «преподобных заступников». Входили не все сразу, не беспрерывной цепочкой, а группами человек по пятьдесят, через определенные промежутки времени, ибо вход и выход завершались в одном узком проходе, где встречным разойтись невозможно. Побыв в пещерах, Верещагин и Терещенко выбрались на поверхность. Яркий солнечный свет резнул им глаза.

— Ну вот, Василий Васильевич, и «палаты» древних киевских иноков. Как вам они приглянулись? — спросил Терещенко, садясь с Верещагиным на скамейку. Неподалеку, в тени под деревьями, на зеленой примятой траве толпились паломники. Они пришли сюда из далеких захолустий.

— Конечно, пещеры — сооружение удивительное, — задумчиво проговорил Верещагин. — Но я представляю себе тяжкую участь людей, когда-то населявших эти жуткие жилища.

Они сидели на скамеечке и, отдыхая, мирно беседовали. Сквозь листву деревьев с высокого берега виднелся Днепр. В безветренную погоду он казался тихим, серебристо-седым. За Днепром расстилались необозримые заливные луга, зеленели рощи и колыхались нивы. В приднепровских зарослях, ниже лавры, звенели птичьи голоса. И над всем этим земным покоем весело искрилось палящее солнце.

Верещагин сдвинул на глаза край широкой соломенной шляпы и сказал: