Повесть о Верещагине

— Счастье наше, что не удалось Наполеону взорвать Кремль, — сказал Иван Егорович, любуясь на Спасскую башню. — А ведь он замышлял и это сделать. Что касается причин сожжения Москвы, то в рассуждении этого вопроса совершенно прав Лев Николаевич. Просмотрите снова третью часть «Войны и мира». Кажется, в главе двадцать шестой об этом сказано кратко и верно. В условиях опустения и небрежного обращения с огнем неприятельских солдат и остатков жителей — не хозяев домов — Москва не могла не сгореть… Да, Василий Васильевич, для того чтобы дать картины давно минувших дней, нужно иметь представление или воображение. Нужно, закрыв глаза, уметь видеть — как это было. Вот мы с вами ходим одиноко. Никто нам не мешает, никто не обращает на нас внимания. Тишина, спокойствие… Там, вон у Сената, маршируют солдатики; около Царь-колокола ребятишки играют в мяч; вон священник бредет со своей попадейкой; кто-то едет в блестящем экипаже. Стаи голубей и галок кружатся над главами церквей. Все идет своим незаметным чередом. А что здесь было третьего сентября 1812 года!.. Эх, Василий Васильевич!.. Сплошная живая мозаика из войск «двунадесяти языков». Тут и эскадроны гусар-французов в синих и зеленых мундирах, тут и бравые уланы, и кавалеристы особого рода войск с тигровыми шкурами вместо обычных попон. Тут и артиллеристы в куньих шапках, и драгуны в начищенных касках и светлых плащах. Все смешались: и австрийские кирасиры, и неаполитанские стрелки, и в голубых мундирах пруссаки, и в высоких медвежьих шапках африканская гвардия! И кого только не было, кто только не хлынул в тот день внутрь нашего Кремля!..

Обойдя все кремлевские площадки, переулки и закоулки, Забелин пригласил Верещагина к себе — посидеть за чашкой чая и посмотреть библиотеку. У Верещагина в том году в журнале «Русская мысль» появилась повесть «Литератор». Забелин достал с полки номера журналов и, быстро перелистывая, стал искать подчеркнутые им в повести места.

— Конечно, вы не писатель. Но повесть интересна именно тем, что ее пишет не литератор-профессионал, а художник, страстный, наблюдательный, — сказал Забелин. — Основное лицо в повести — Верховцев. Видимо, это вы? Повесть в какой-то мере биографична, потому правдива и привлекает, стало быть, своей безыскусственностью. Вы не историк, но есть у вас некоторые положения и определения исторических отрезков довольно-таки четкие, ясные и неопровержимые. — Забелин перелистал журнал и, найдя нужное место, прочел: «В России выворачивали наизнанку самого человека, доискивались его тайных помыслов и побуждений, критика граничила с ненавистью, сыском, доносом». Сказано смело и правильно. Вот чего недостает нашим современным присяжным историкам и критикам… Скажите, когда вы успеваете работать? И картины, и повести, и разъезды с выставками картин, и разные путешествия… У вас огромный запас энергии!

Верещагин погладил бороду, расправил усы и, побрякивая ложечкой в стакане, застенчиво ответил:

— Иван Егорович, у меня очень много времени для работы: я не пью спиртных напитков, по крайней мере не бываю пьяным. Я не курю, не хожу в церковь и, к сожалению, очень редко посещаю театры. Не люблю принимать гостей и сам воздерживаюсь ходить к кому-либо.

— Все это хорошо и правильно. Жизнь коротка, и было бы преступно расходовать ее бесцельно, по-обывательски. Вас еще не все правильно понимают, — сказал Забелин. — Я как-то у Мутера прочел пошленькую оценку, где он «величает» вас маленьким, черненьким человечком!..

— Что ж, — перебил собеседника Верещагин, — иногда, как сказано поэтом, приходится слышать «звуки одобрения не в сладком рокоте хвалы, а в диких криках озлобленья». Моя жизнь не течет ровным ручейком. Она вся в противоречиях и конфликтах.

— Со Стасовым вы хотя и в ссоре, но он вас любит. Но слышно, что не Стасов, а Булгаков пишет о вас книгу. Верно это?

— Да. Булгаков намеревается издать обо мне книгу с иллюстрациями.

— Жаль, что этот автор-издатель может выпустить книгу в пышном оформлении, но он не в состоянии по-стасовски глубоко анализировать ваше творчество. О вашем труде должно быть громкое слово сказано. Стасов — тот может. Сила!.. Ваш биограф Булгаков, или кто другой, может допустить серьезную недомолвку, если не скажет, что в широкой, верещагинской, нараспашку русской душе таится дух всеобщего братства. Борьба против завоевателей — вот что, на мой взгляд, главным образом отличает вас от других деятелей искусства.

Верещагин осмотрел полки и шкафы, переполненные книгами, затем перевел свой прищуренный взгляд на Забелина, сказал, показывая на библиотеку: