Повесть о Верещагине

В конце ненастного ноября 1903 года Верещагин вернулся из Японии. Радостно встреченный Лидией Васильевной и детьми, он немного отдохнул после дальнего путешествия и принялся было за картины и этюды, вывезенные из Японии. Работа на первых порах тормозилась разными домашними и семейными заботами, визитами друзей и поклонников; надо было прочесть и просмотреть скопившиеся газеты и журналы, письма и долговые претензии. Не успел он по-настоящему приняться за работу, как разразилась война с Японией. Из газет стало известно, что вероломно, без объявления войны напав на Россию, японцы сразу же вывели из строя три наших первоклассных корабля. Война с Японией не была неожиданностью для Николая Второго и его министров. Царь и его приспешники хотели этой войны, чтобы отвлечь внимание народа от нарастающей революции. Они надеялись войну закончить победой. Но оказалось, что Японию «шапками не закидаешь», молебнами от ее натиска не спасешься. Неудачи в военных действиях с первых же дней показали слабость и гнилость самодержавия и усилили недовольство в народе, не желавшем войны. Царь, под давлением опасных событий и по совету своих приближенных, назначил командовать русским флотом в Тихом океане популярного в народе адмирала Степана Осиповича Макарова.

Получив назначение, Макаров без промедления выехал из Петербурга на Дальний Восток. Едва кончились шумные проводы, талантливый и энергичный адмирал сразу же, в своем вагоне экстренного поезда, погрузился в работу. За двадцать дней продолжительного пути Степан Осипович, обеспокоенный сведениями о превосходстве сил противника, неоднократно писал в Петербург о том, что русский флот на Тихом океане должен быть увеличен и усилен. Он требовал присылки миноносцев в разобранном виде по железной дороге; просил о доставке бронебойных снарядов с изобретенными им наконечниками; настаивал на том, чтобы срочно отпечатали его труд «Рассуждения по вопросам морской тактики». На все эти и другие требования, посланные адмиралом с пути, Морское министерство ответило Макарову глухим молчанием… Как только вспыхнула война с Японией, Верещагин решил, что ему не время заниматься обработкой японских этюдов и не место в уютной мастерской. Ехать, невзирая ни на что, ехать немедленно на Дальний Восток, в гущу событий! Кто, как не он, может показать и эту войну со всеми неприглядными сторонами, которые стали очевидны в самом ее начале! А когда художник узнал, что Макаров получил назначение и выехал в Порт-Артур, то не смог более оставаться праздным наблюдателем и отправился следом за боевым адмиралом. Макаров знал Верещагина, Верещагин отлично знал Макарова. Они были похожи друг на друга не только благородной осанкой: это были неподкупные, бескорыстные, с чистым сердцем патриоты в высоком смысле слова.

Подобно Макарову, Верещагин в пути на восток был поглощен думами о войне, ненужной русскому народу. Однако поскольку война началась — и началась с вероломного нападения японцев на русскую эскадру, стоявшую в Порт-Артуре, — он думал о чести России, о том, как выйти из этой войны без позора. Верещагин даже решился написать царю: «Не взыщите за смелость писать вам: прикажите генералу Куропаткину немедленно собираться и выехать на Восток… Имя Суворова на языке у всех военных, но главное суворовское правило — быстрота сборов — не практикуется…» Через три дня он снова пишет царю письмо с упреками по адресу неповоротливого Куропаткина и предупреждает царя о необходимости усиления охраны мостов на Сунгари и Шилке. Как и многие русские люди, знавшие замечательного флотоводца Макарова, Верещагин крепко надеялся на него. Никто другой из высших военно-морских командиров не смог бы выправить создавшееся тяжелое положение в русском флоте на Тихом океане. Только он — любимец моряков, талантливый и преданный родине адмирал — мог изменить ход событий. Невзирая на превосходство в военно-морских силах, японское командование, зная Макарова как умелого, энергичного и отважного адмирала, боялось его решительных и продуманных действий. Обо всем этом из газет и понаслышке узнал Верещагин, пробиравшийся в специальном вагоне на Дальний Восток. В шестьдесят два года не было у него уже, конечно, того молодого задора, с каким он рвался из Парижа на Балканы. Он мало шутил и часто сидел у окна вагона в тяжелом молчаливом раздумье. Быть может, в эти дни и часы ему приходили в голову мысли о том, что эта поездка может стать последней… Не потому ли он писал своей жене письма-наказы, похожие на завещания: «Не учи детей сверхъестественному, не затемняй их сознание фантазиями…»

Он много думал о детях. Их жизнь только начиналась, его — подходила к концу. И когда по пути на Восток солдат-денщик, разбитной вологодский парень Алексей Паничев, угощал его крепким чаем и спрашивал, зачем это он — седой, бородатый дед — по доброй воле едет на войну, Верещагин, усмехался и горькой шуткой отвечал солдату на его бесхитростные расспросы:

— А еду я, батенька мой, потому, что мне в постели умирать неприлично.

— Ну, Василий Васильевич, вас-то бог сохранит!