Повесть о Верещагине

В скоре после катастрофы «Петропавловска» в Петербургской Академии художеств состоялось траурное заседание. Собрались художники. Пришла молодежь, главным образом студенчество. Приехал Стасов. Опираясь на трость, он еле-еле переступал по лестнице. Много раз он хаживал по ней, но никогда еще так тяжело не поднимался, как сегодня. Остановился, взялся рукой за грудь, передохнув, сказал сопровождавшему его скульптору Гинцбургу:

— Был конь, да изъезжен. Выдохся старик… Не знаю, Илья Яковлевич, смогу ли выступить. А Василий Васильевич, тот годиков пятнадцать-двадцать пожил бы еще… Тот крепок был…

Конференц-зал был давно уже переполнен. Студенты аплодировали Репину, появившемуся в президиуме. Не успели стихнуть рукоплескания, как в дверях показался Стасов. Аплодисменты усилились. Траурный вечер открыл вице-президент Академии Толстой. Уныло прозвучали казенные речи официальных представителей. Только Стасов и особенно Илья Ефимович Репин своими выступлениями оживили собрание. Согбенный Стасов, поглаживая широкую седую бороду, волнуясь, начал речь. Смерть Верещагина до глубины души потрясла его. Он говорил тихим, старчески-глухим голосом, и в его словах чувствовалась безграничная любовь к трагически погибшему художнику.

— Друзья мои, дорогие юные товарищи! — обратился он к молодежи. — В произведениях Василия Васильевича Верещагина громче всего звучала нота негодования и протеста против варварства, бессердечия и холодного зверства, где бы и кем бы эти качества ни пускались в ход…

Студенты Академии — будущие художники — затаив дыхание слушали речь Владимира Васильевича. Академические чиновники переглядывались и пожимали плечами. Но они молчали, а голос Стасова постепенно становился всё сильней, всё громче звучал под сводами этого храма трех искусств — живописи, ваяния и архитектуры.

— Я не хотел ехать сюда, — как бы мимоходом промолвил Стасов. — Не хотел, потому что здесь, в этом здании, в этом заведении, в разное время немало было возведено клеветы, немало было наговорено тупейшей пошлости по адресу Верещагина за всё время его неповторимой, замечательной жизни… Но вот Илья Яковлевич Гинцбург уговорил меня поехать сюда. И я не жалею. Я вижу перед собой молодых людей, студентов. По выражению ваших лиц, по вашим настроениям могу судить, что вы любили и будете любить нашего славного Верещагина… А за что любить? — пожалуй, спросили бы меня люди, сидящие здесь — не среди вас, молодые друзья, а впереди вас сидящие, занимающие свои места по чинам и рангам, с которыми никогда не считался наш незабвенный Василий Васильевич… Да, за что любить Верещагина? Впрочем, это праздный вопрос, — продолжал Стасов. — В свое время французский художник Жером, давая оценку Верещагину, сказал: «Я не знаю человека более мужественного, чем он. Это настоящий человек!..» Справедливо сказано. Каждая выставка его картин являлась событием. Самое примечательное в его многочисленнейших картинах — оригинальность, новизна, глубокие чувства. Я не представляю себе русскую живопись без Верещагина, она была бы не полна. В ней недоставало бы самого значительного… Верещагин — светлая, правдивая личность. И в его картинах преобладают светлые тона, правдивость красок, а главное — любовь к народу, к простому человеку. Вся его творческая жизнь, весь его талант, ум и необычайная энергия отданы реалистическому искусству, беззаветному служению народу. Как и все лучшие живописцы нашего времени, он — живописец народный. Крупные катастрофы, события и положения привлекали его внимание… Вот мы шли сюда на заседание с Ильей Гинцбургом. Он хорошо знал Василия Васильевича. Разговаривая со мной, Илья Яковлевич сказал, что у Верещагина что-то орлиное было во внешности и характере. Он, как орел, поднимался высоко и улетал далеко-далеко. Кавказ, Туркестан, Балканы, Индия, Палестина, Филиппины, Япония, Европа, Америка — где он только не побывал!.. Действительно — орел!.. Я не раз сопоставлял его с Львом Николаевичем Толстым и думаю, что не ошибался. У обоих один и тот же взгляд на войну и на тех, по чьей вине бывают войны. Изображение чистой правды — самое высокое достоинство их обоих… Мастерство Верещагина, его индивидуальность не померкнут в истории русской живописи. С гибелью Верещагина у нас не стало одного из крупнейших деятелей прогресса…

Речь поборника русского искусства много раз прерывалась рукоплесканиями.

После Стасова, встреченный продолжительной овацией, в президиуме поднялся Репин. Одет он был в черный фрак; из-под короткой реденькой бородки виднелся небрежно повязанный галстук. Волосы свисали до плеч. Его прищуренные глаза смотрели через головы впереди сидящих на академическую молодежь.

— Друзья мои… Не стало Верещагина… — произнес Репин взволнованным, дрожащим голосом. — Верещагин такой гигант, что, приступая к его характеристике, я испытываю неловкость. Когда смотришь на этого колосса, всё кажется вокруг таким маленьким, ничтожным…

Зал дрогнул от аплодисментов. Кое-кто из сидевших в передних рядах обернулся и недовольно посмотрел на молодежь.