Повесть о Верещагине

По пути с Балкан в Париж Василий Васильевич заехал в Мюнхен за ожидавшей его Елизаветой Кондратьевной и, не задерживаясь в гостях у родственников, поспешил в Париж — на дачу, в мастерскую. Началась снова трудовая, творческая жизнь художника. Работа над индийскими картинами была временно отложена. О своем приезде в Париж Верещагин тотчас же известил Стасова и вскоре получил от него дружеский ответ. Письмо пришло, когда Василий Васильевич, разложив все свои этюды, заканчивал одну из первых картин нового цикла — «Побежденные» (под другим названием — «Панихида по убитым»). Прислуга, русская девушка, вручая письмо, заметила слезы на глазах художника.

— Василий Васильевич, кто это вас обидел? — душевно и просто спросила она своего хозяина. — Зачем плачете?

Верещагин вытер платком лицо, посмотрел на конверт, улыбнулся:

— От Стасова! Как быстро!.. А прослезился я, девонька, оттого, что война меня за сердце щиплет. Вот, глянь-ка, что я тут изобразил?

— Да я глядела на эту картину, как-то на той неделе — скинула маленечко салфетку и глянула. Вижу: поп с кадилом, риза на нем была малиновая, а теперь стала черная. Рядом солдатик с книгой, видно певчий. Сразу-то и невдомек, я думала — поп водосвятие на капустном поле служит. Пригляделась, а тут сплошь голенькие мертвецы в траве! Господи, сколько набито народу! А зачем голенькие?

— Турки мертвецов раздели, турки, девонька, и одежду и обувь — все забрали.

— Нехристи! Окаянные! Какие ужасти!.. Сами-то, поди-ка, в обтрепках ходили, так обрадовались одежке и обувке с мертвецов!

— Видимо, так.

— Страшно смотреть! И вы видели этих убитых?

— Видел. Тут на поле были некоторые раненые. Их бы можно было вылечить и домой пустить. Люди бы жили, землю пахали, детей бы выращивали. Но турки всех перерезали, оставили нам тихое поле, устланное трупами. Лежат солдаты и не слышат, как полковой поп и его служка голосят уныло и жалобно: «Вечная память, вечная память!» А небо, затянутое свинцовыми тучами, давит на мертвецов.

— А позади попа им и крест и могилка приготовлены, — подметила прислуга и, уходя, сказала: — Василий Васильевич, вы такое рисуете, что во сне будет сниться. Вы бы что-нибудь повеселей… Бывало, я Крамскому, Ивану Николаевичу, прислуживала, он русалок рисовал много-много, красивые! Верно ли, что русалки — это проклятые матерями девушки?..

— Чепуха! Выдумка! Есть, девонька, художники, которые от безделья чертей пачками пишут…

Верещагин бережно вскрыл конверт и стал читать письмо.

«Я вчера получил Ваше первое письмо снова из Парижа, — писал Стасов, — и скажу Вам, что Вы мне доставили им огромное удовольствие, даром что оно коротко. Я нашел Вас там в отличнейшем, милом расположении духа. Значит, Вы совсем здоровы, довольны — значит, Вы скоро схватитесь снова за свои кисти и (в чем не сомневаюсь) наделаете ими истинные чудеса!!! Теперь самая минута, самое время. Вы в цвете лет, прошли сквозь огонь и воду, подняли в последнее время еще выше свое искусство (это я сужу по индийским эскизам), Вы наполнены теми громадными сценами, которые целых полтора года стояли перед Вашими глазами. Вы были ими потрясены, как, — может быть, никто, в Вас горит глубокое национальное чувство — чего только не надо ожидать теперь от Вас!!»

— Эх, Владимир Васильевич! Постараюсь не подвести. Надеюсь, не будете в претензии! — словно бы разговаривая со Стасовым, размышлял вслух Верещагин.