Повесть о Верещагине

— Вы меня не расхваливайте. Лучше предостерегите от ошибок, которых я сам не вижу, не замечаю, — перебил Верещагин, — а то знаете, разные газетных дел мастера никогда не предостерегают от ошибок, а подстерегают. Ваше, Владимир Васильевич, суждение и для меня и для каждого русского живописца — приговор, как водится, справедливый.

— Нет, нет, помилуйте! — отмахнулся Стасов. — Выносить приговор я не собираюсь. Я люблю могучего художника Верещагина и боюсь — как бы не стать однобоким в своих суждениях. Одно могу сказать — вы здорово, вы крепко хлещете войну.

— Да, это моя цель. И я от нее не откажусь до тех пор, пока пальцы могут держать кисть, пока зрение не изменит мне. А потом — можно и на покой. Лишь бы картины остались жить.

— Они будут жить. И прежние, и эти, и те, что еще будут вами созданы. Третьяков снова просил меня заверить вас, что он очень заинтересован балканским циклом картин. Если нужна вам денежная ссуда или задаток — он даст в любое время.

— Знаю, знаю, — ответил на это Верещагин. — Несколько дней тому назад я писал ему о направлении моих работ. Думаю, что его, как умного и порядочного человека, устроит мое отношение к военным темам. А теперь, Владимир Васильевич, давайте вместе с вами посмотрим, что тут такое я натворил и почему, а как — судите сами. Вы уже все мои новые вещицы пересмотрели молчком, я вам не мешал и не помогал их разглядывать. Но должен к некоторым из них сделать для вас словесное добавление. Прежде всего: картины все до одной за короткий срок написаны здесь, в Мезон-Лаффитте. А эта мелочь — рисунки и этюды, что на полках, — все привезены с Балкан. Сделал бы больше, если бы не ранение и не отвлекался бы по штабным делам то у Скобелева, то у Струкова… Вот картина «Победители». Изображены турки-мародеры, надевающие на себя одежду с убитых русских солдат. Обратите внимание на самодовольные глуповатые физиономии турок, уцелевших во время боя. Они рады дешевой добыче, а вокруг них в бурьяне обезглавленные трупы наших егерей.

— Трагический маскарад! — сказал Стасов. — Разумеется, вы не могли подглядеть такого эпизода, но он был. Зритель не усомнится в правдивости… А ваша «Панихида» по силе своего влияния будет сродни вашему «Апофеозу». Какой здесь жуткий и печальный пейзаж войны! — воскликнул Стасов. — И снежные траншеи на Шипке, и горькая ирония вашего триптиха «На Шипке все спокойно» — всё это ужасно трогательно и сильно подействует на каждого, особенно на простых людей. Не беда, если расфуфыренные купчихи и графини, поморщившись, пройдут мимо таких картин.

— А вот с этой картиной, вернее, с этим фактом, была целая история, — проговорил Верещагин, показывая на двух пленных башибузуков, связанных спина к спине. — Эти два изувера, увидев беременную женщину, поспорили между собой — кого она вынашивает, мальчика или девочку; поспорили на пари и… распороли ей живот. Были за этими стервецами и многие другие преступления. Болгары поймали, связали их и привели к русскому командованию для суда и казни. Но преступников не повесили: приставили к ним часового, тот отошел в сторону — и болгары искромсали этих негодяев так, что казнить уже не было надобности.

После необходимых кратких пояснений ко всем картинам, — а их было довольно много, — Верещагин сказал:

— Работал я, Владимир Васильевич, с большим азартом, с увлечением. Уставал, ложился спать, ночью пробуждался и ждал — когда же наконец наступит утро, чтобы снова, скорей, скорей взяться за дело. А в голове уже созревали новые планы — как и что надо делать, где и какие внести поправки, добавления. Труд без вдохновения — это не творчество… Нет, я так не могу работать. Надо гореть, а не чадить. Зная технику своего дела, располагая некоторыми задатками таланта, можно сделать многое.

— Вы опять поработали на славу! — Стасов поднялся с места и подошел к картине, изображающей длинный транспорт раненых русских солдат. — Сделали вы много и очень хорошо! Конечно, кое-кто вас обвинит в тенденциозности. Ну что ж, пусть обвиняют. Какое же искусство без тенденции? Идея, политика, публицистика в ваших картинах, я бы сказал, также заслуживают одобрения всяческого, как и ваше своеобразное, верещагинское, реалистическое мастерство. Характер этого мастерства глубоко заложен в самой вашей увлекающейся, вперед стремящейся натуре. Вы не боитесь ничего и никого, даже не боитесь ошибок, — в этом тоже есть признак вашей огромной силы.

— Зачем же их бояться! Из ошибок можно извлечь пользу в том случае, если они правильно поняты и отметаются прочь.