Повесть о Верещагине

«…скажу Вам, что поминутно нахожу все более и более сходства между Вами и Верещагиным. Та же крепость и самобытность (значит, новизна), тот же упорный и необщительный склад, отчужденность и уединенность от «знакомых». Даже в мелких подробностях сношений пропасть общего. Но по направлению талантов — еще более сходства. В заключение скажу еще, что Верещагин от Ваших вещей без ума и, рисуя теперь кистью громадные картины из Плевны и Шипки, читает Ваш «Севастополь», которого я имел честь ему указать. «Казаков» и «Войну и мир» он прежде знал; но многое другое из Вашего у него ускользнуло вследствие его вечно бродячей жизни…»

«Все, что Вы говорите о Верещагине, мне не только лестно, но и очень интересно, — отвечал Толстой Стасову и спрашивал: — где он теперь? Очень бы желал с ним познакомиться».

Верещагин в ту пору находился в Париже, в Мезон-Лаффитте, и продолжал работать над картинами. Через год он приехал в Петербург. Тогда же находился в Петербурге и Лев Николаевич. Встреча Верещагина с Толстым была назначена в Публичной библиотеке, в кабинете Стасова. Верещагин пришел в указанный час. В ожидании Льва Николаевича, почему-то не пришедшего вовремя, Стасов решил увлечь Василия Васильевича беседой. Разговорились сначала о делах семейных: Василий Васильевич пожаловался на свой бродячий образ жизни и сказал, что из родных больше всех любит брата Николая, да и того давно не видел, — никак не соберется в Тверскую губернию посмотреть, как он там устраивает маслодельные и сыроваренные артели. Пожаловался еще, что старикам — отцу с матерью, — видно, недолго жить осталось, часто пишут они о своих старческих недугах.

— Не пора ли вам переехать в Россию? — спросил Стасов.

— Нет, пока не пора, — сказал Верещагин. — Вы знаете, Владимир Васильевич, «сам» меня не любит. А охранников, «спасителей отечества», столько развелось на Руси, что плюнуть некуда! Попробуй я, почитаемый за нигилиста, поехать сейчас по нашим захолустьям, да меня полицейские затаскают по допросам — и за мой язык, и за то, что в церковь не хожу, за то, что попам в грехах не каюсь…

— Да, вы правы: царь перепуган и взбешен террором. И, кажется, головы ему не сносить. Подстерегут… Обстановка после реформы обострилась: народовольцы не унимаются в террористических действиях, а жандармерия неусыпно преследует всех и каждого по малейшему подозрению. — Стасов усмехнулся, и выражение иронии смешалось на его лице с горькой усмешкой. — В прошлом году террорист Соловьев едва не прикончил царя. А сколько людей пострадало! Охранка двух моих братьев арестовала — Дмитрия и Александра, у меня обыск был, всё перерыли, перевернули кверху дном. Ни крамольной литературы, ни бомб, разумеется, не нашли. Братьев моих выпустили как невинно арестованных. Взрыв в Зимнем дворце произвел на дворцовую знать ошеломляющее впечатление. Если бы царь во время взрыва был в столовой, от него ничего бы не осталось. Но пуд динамита прогремел вхолостую. И снова — аресты и аресты…

— Я не сторонник этих одиночек-убийц, — проговорил Верещагин, перелистывая какой-то иностранный журнал, лежавший на загроможденном книгами и бумагами столе. — Да и вы, Владимир Васильевич, надеюсь, не анархист. Время делает свое дело. Но думаю, что и наше с вами дело не будет зачеркнуто хозяевами будущего. — Верещагин посмотрел на часы, стоявшие на столе, нахмурился: — Что же это такое! Славный на Руси писатель, а такой неаккуратный!

— Не беспокойтесь, придет. Видимо, Лев Николаевич где-то задержался. Лишь бы не заболел. Петербургский климат для приезжих неугодлив…

— Так-то оно быть может и так, однако, запаздывать — по меньшей мере неприлично. Значит, он ни себя, ни нас не уважает. — Верещагин подошел к окну, из которого открывался вид на площадь перед театром, и стал разглядывать памятник Екатерине Второй, окруженный молодыми, покрытыми снегом деревьями.