Повесть о Верном Школяре и Восточной Красавице

Экран большой – полотно – и широкий
  Вечернее синее летнее небо Азии
    Кино под открытым небом
Ты не обращаешь на меня внимания
   А я вижу тебя
  Я повернула голову на жесткой скамейке
   покрашенной в голубой яркий цвет
Я вижу тебя
 улыбку железных серых зубов
  и опухшие и всегда покрасневшие
     болезненно темные веки
          глаза
 взгляд озорного жестокого и смешливого мальчишки
 из местечка Галиции самого начала двадцатого века
 из гетто средних веков Парижа
«А-а хунке! – … Сучка!..» —
   «А-а!..» – с легким отчаянным придыханием
   громко шепчешь ты на Марину Влади,
  жеманно переступающую по каким-то дощечкам
Это язык идиш – диалект немецкого языка
«Хунке» – «сучка» от «hund» – «собака»
       «h"undin» – Сука
  с таким отбрасываньем звука «д»
  с прибавлением-прибеганием
    на подмогу твоему жестокому озорству
     маленького звука
      такого легкого «к»
Сучка
      Беловолосая девка на полотне экрана
               Колдунья
И вот я вижу мечтательное восторженное жестокое выражение
          твоего лица
А я люблю индийские фильмы,
   и теперь понимаю, почему.
  Потому что они показывают правильную жизнь,
  потому что они знают, что такое зло и что такое добро,
     и что добро должно побеждать!
И потому что они поют и любят!
И это понимали все люди-зрители
  под открытым вечерним небом,
  на скамейках выкрашенных голубой краской…
И ведь есть и нелюбимые люди
  Я – нелюбимые люди
 … ищут любви к ним
       добиваются
      беснуются
вырывают у другого человека —
           «Дай!»…
А можно смириться тихими слезами
Это все равно, что я нелюбимая!
Ты не умрешь в больнице
     среди совсем чужих людей,
  потому что я буду с тобой!
Где ты, мой отец?!
Я хочу увидеть твою улыбку,
   запрокинутую голову,
    черные прямые волосы,
    высокий открытый лоб,
    тонкие бледные губы
Я напишу еще одно стихотворение
  И ты больше никогда не превратишься в мертвое тело
      в мертвые кости, в мертвое тело
       Никогда!
Потому что ты сидишь за столом
  покрытым выцветшей клеенкой с темными серыми проплешинами
      и вдруг поднимал голову от «Войны и мира»
        и вертел головой
 и как мальчишка, вдруг отрешившийся от озорства
    восклицал совсем по-детски:
      – Где эти люди? Почему их нет?
Я очень сильно люблю тебя тогда.
 И ты любишь меня.
 Где эти люди? Почему их нет?
 Мама!.. Мама!..
 Мама, от нежной любви к тебе
    слёзы на моих глазах,
  потому что ты так красива,
 потому что ты целуешь меня в щеку и твое ласковое лицо
  пахнет нежно духами и пудрой,
потому что это так быстро – твой поцелуй, твои ласковые слова —
           мне.
 Слезы на моих глазах,
   потому что я так боюсь потерять тебя,
 потому что я так больно люблю тебя,
  с такою моей болью, радостью,
 счастьем мгновенным
 Пока мои отец и мать были вместе
     так недолго
 мой отец раскрыл ей мир новых для нее книг
   такие книги не проходили в учительском институте,
        где она училась на отлично.
 Мои отец и мать были вместе
   он открыл ей французскую литературу —
 своего любимого Вийона,
 и Рабле, и Гюго, и Бальзака, и Мопассана,
     и «Нескромные сокровища» Дидро,
 и де Сада и Шадерло де Лакло…
 И она выбрала себе,
      чтобы перечитывать —
 «Принцессу Клевскую» Мари-Мадлен де Лафайет
    и «Страницу любви» Золя.
 И повторяла, когда кто-нибудь говорил ерунду:
   – Чего это вы пукаете, Панург!
 И ее строгие глаза смеялись
  Ей нравился Рабле
 Мама и отчим возвращались из гостей поздно вечером
 он в празднично белой рубашке с запонками на концах рукавов
 и она —
         в нарядном летнем платье
   веселая
    они пили вино в гостях
  и сейчас она то и дело смеялась легко
   и говорила насмешливо своим певучим голосом
       о доме, где они были:
– …так чисто, что плюнуть на пол хочется!..
Она говорила своим певучим голосом
   Он улыбался, любуясь ею
Я видела и понимала, что он ею любуется.
Она не любила готовить обед и убирать комнаты,
   делала это быстро и небрежно.
Это была коммунальная квартира
Общую кухню, коридор и всё остальное всегда
   когда доходила очередь
  приводил в порядок он.
Иногда утром она делала гренки
             вкусные.
Еще я любила, когда она говорила насмешливо,
   если случалась какая-нибудь не очень страшная неприятность:
 – Мало было шакалов в городе,
           так еще одного привезли на корабле!..
Где она это прочитала или услышала,
       или сама придумала,
       я так и не узнала.
И далеко
             давно
      и не в Москве
    9 мая, в праздник победы
     вытаскивали в большой двор,
       где лепились домишки с маленькими дворами
   женщины и двое мужчин
       вытаскивали большой стол
 и женщины ставили водку в бутылках и стаканы,
              вареную картошку и огурцы
Эти женщины были несчастные жертвы войны
    одинокие вдовы и невесты погибших солдат
   несчастные простые женщины
готовые терпеть побои, унижения
   лишь бы рядом был муж
     или сожитель
  всё равно!
  Всё равно!
Они отчаянно, криком пели:
– Пусть он землю бережет родную,
  а любовь Катюша сбережет!..
И я знала, что война —
      это еще и такое радостное счастье победы!
       Счастье победы,
     подымающее даже самых несчастных…
Хромой армянин Сурен в больших круглых очках
  и мой отец, изнуренный туберкулезом еврей,
 сидели с ними, выпивали и пели
   с неизбывным произношением языков своего детства:
     – Ты ждешь, Лизавета, от друга привета!..
Мужчины надевали свои награды
    у них были медали
      на темных пиджаках
   вычищенных большой мокрой щеткой
  свисающих с худых плечей
Мне хотелось потрогать медали отца
      подержать на ладони,
   но отец не позволял,