Повесть о Жене Рудневой

«…Ясное, ясное голубое небо. Я и Женя Руднева на берегу моря. Женя читает стихи:

…И море Черное, витийствуя, шумит,
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…

— Чуешь, Маринка, красоту этих строф? Море, витийствуя, шумит…

— Кто это написал?

— Осип Мандельштам, Был такой замечательный поэт.

— Он уже умер?

— Разве поэты умирают? Ты же слышишь его, и твои внуки будут слышать… Талант — это счастье!

— А что такое счастье?

— Жить на земле и смотреть на звезды.

— Но жить в полном благополучии?

— Скучно. Нет, Марина, «счастье и благополучие так же различны, как мрамор и глина»… Кто это сказал?

— Не знаю.

— Байрон. Вот лежит куча глины, а вот мрамор. Видишь — дворцовые колонны?

— Вижу. Красиво.

— Красота тоже разная бывает. Ее можно увидеть во всем. Ты видишь, вот утренняя звезда Венера? А ниже золото зари. Вверху тонкая пелена облаков. Внизу — морская беспредельная бирюза. Теперь смотри туда — горы в туманной дымке. Чей-то заброшенный сад. А вот могила солдата, на ней полевые цветы и тихое гудение пчел…

— Утренняя звезда и смерть. Нелепость какая-то.

— Нет, печальное величие. Красиво. Видела картину Левитана «Над вечным покоем»?

— Кажется, видела: Волга, кресты на косогоре, издали надвигается мрачная туча…

— Так разве это не красиво?

— Это печально.

— Левитан был певец печали. Его картины так же красивы, как он сам и его замечательная жизнь. А ведь он писал свои этюды в курятнике.

Женя подняла голову, залюбовалась дворцом. Брызнули первые лучи солнца и заискрились в ее светлых волосах. Застывшие черты задумчивого лица напоминали мне мифологическую богиню.

— Какая ты красивая, Женечка! — не выдержала я.

Женя расхохоталась.

— Тоже, выдумала. Ну, пойдем. — Женя взяла меня за руку. — Вообрази, что мы с тобой некие существа, прилетевшие из других миров на эту планету. И вот перед нами архитектурное чудо неизвестных нам разумных существ.

Мы поднялись по ступеням лестницы и через огромные двери вошли в зал. Высокие расписные потолки, на огромных окнах рваные тряпки, на стенах остатки разбитых и разодранных картин. На инкрустированном паркетном полу зияют рваные дыры пробоин… Валяются осколки хрусталя, разбитые бутылки, банки от консервов. В дальнем углу стоит рояль, сверкая белизной.

— Узнаешь этих «разумных существ»? — спрашиваю я Женю.

— Фашисты. Варвары XX века.

Держась за руки, мы с Женей подошли к роялю. Гулко отдаются наши шаги. На белой крышке рояля начертана свастика. Тут же валяется уголь.

— Что это? — спрашивает Женя.

— Проклятый символ фашизма — свастика.

— Теперь смотри, что останется от фашизма, — Женя взяла уголь. — Мы фашизм заключаем в плотный замкнутый квадрат и ставим на нем крест!

— Скоро ты думаешь это сделать?

— Буквально через недели.

— Твоими бы устами мед пить.

Женя открыла крышку рояля и взяла аккорд.

Я слушала музыку, застыв в каком-то торжественном оцепенении. Что играла Женя, я не знала — Бетховена или Моцарта, Чайковского или Корсакова, во всяком случае, что-то классическое. Никогда, мне казалось, так благотворно на меня не влияла музыка, как в этот момент во сне. В меня вливался какой-то неземной восторг. Я до краев наполнилась чувством великого счастья. Мне казалось, что я лечу вместе с музыкой, и в душе рождались мысли о вечности.

Женя встала, закрыла крышку рояля, взяла за руку и сказала:

— Спустимся на землю, Марина. Нам еще надо фашистов добивать…»