Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

Ей совсем не шел этот наряд, и Генка вдруг подумал с остро вспыхнувшим чувством обиды, что ни в день приезда матери, ни вообще никогда он не мог убедить ее в том, чтобы она не носила этого платья. На все его осторожные, а потом и настойчивые просьбы она отвечала упрямо и зло: «Сами про себя знаем. Мы вам не указываем, какие штаны надеть».

Он пытался втолковать ей, что есть такое понятие, как «вкус», «красота», «идет» или «не идет», но у него ничего не получалось — Таня обижалась и начинала плакать. Довод у нее в таких случаях был один: «Где нам, деревенским, против вас, городских». И тем не менее Генка любил ее — по-настоящему, беззаветно, той первой, истинной любовью, которая так редко выпадает женщинам. Но если бы его спросили: «За что?», как однажды спросила его об этом Маша, он не смог бы ответить. Он был искренне убежден, что любовь нельзя переложить в формулу, она иррациональна и ни в каких объяснениях не нуждается.

— Нравишься, — сказал он натянуто. — Я уезжаю на фронт.

— На фронт? — изумился Егор. — А чего на него уезжать? Он вот, отсюда слыхать.

— Я еду туда, куда пошлют. Разве это не все равно, Егор Васильевич.

— Все равно. Пуля везде весит девять граммов. Да ведь ты, я думаю, в особый отдел пойдешь, поскольку ты опер.

— Нет. Я буду командиром пехотного взвода, — сдерживая раздражение, сказал Генка.

— Ну и дурак! — развеселился Егор. — В особом тебе и чины, и ордена, и всех забот — людям нервы портить, а в окопах и убить могут. — Он опрокинул еще одну стопку и с хрустом заел огурцом.

— Чего мне вас убеждать, — вяло сказал Генка. — Вы всех скопом дегтем мажете, а это, между прочим, подло. Хватит об этом. Я к Тане пришел.

— Ишь ты, — презрительно протянул Егор. — К Тане. Коли тебе нечего мне возразить, так и скажи. А от ответа уходить нечего.

— Мама просила тебя прийти, — сказал Генка. — Так уж теперь вышло, что она останется, наверное. Ты побудь с нею. А может быть, еще все и образуется — отбросят немцев.

— Не-е, — покачал головой Егор. — Теперь уж не отбросят. Отбросались — пробросались.

— Мария Ивановна не любит меня, я это сразу поняла, — сказала Таня. — Я не пойду к ней.

— Не до счетов теперь, — мягко сказал Генка. — Ты постарайся это понять.

— Как это не до счетов? — снова вмешался Егор. — Самое время.

— Я пойду, — Генка встал. — Ты напиши мне, Таня. Впрочем, куда? К матери зайди. Мне некого больше об этом попросить. — Он в последний раз обвел взглядом стены, оклеенные дешевыми обоями, задержал взгляд на ходиках с мигающей совой и вышел на крыльцо. Канонада гремела уже значительно ближе.

На шоссе он остановился в ожидании попутного автомобиля. В город не было ни одного, зато из города прошло сразу три полуторки. В них стояли мужчины и женщины с ломами и лопатами — видимо, приехали строить какое-то оборонительное сооружение. Все пели «Утро красит нежным светом». Старший — горластый парень в полувоенной форме скомандовал, строители высыпали на пыльную траву.

— В город поедете? — спросил Генка.

— Ты сдурел? — удивился парень. — Работы у нас ого-го! Товарищи! Не расходиться! Сейчас приедет инженер, и мы начнем!

Генка вышел на шоссе и остановился, вдруг замерев от радостного чувства: от железной дороги бежала женщина, размахивая на ходу платком. Она что-то кричала.

— Гена! Подожди-и! — разобрал, наконец, Генка.

Таня подбежала, молча повисла на шее. Он нежно провел ладонью по ее щеке:

— Ну, все. Все хорошо, Таня. Я не обижаюсь.

— Я приду. Вечером. Скажи маме.

Он молча кивнул и подумал благодарно: «Я не ошибся в ней. Я не ошибся».

Подъехала «эмка». На дорогу выскочил военный в форме капитана инженерных войск.

— Гопоненко! — крикнул он. — Все назад! Пулей!

— А как же противотанковый ров? — растерянно спросил старший колонны.

— Какой тебе ров? Ты на небо взгляни, суслик!

Генка тоже посмотрел: с южной стороны на город заходила черная стая самолетов.

«На станцию идут», — определил он.

— Понял теперь? — продолжал кричать капитан. — Отходят наши! Через час-другой немцы будут здесь!

Возвращались уже без пения. Генка стоял в кузове среди плотно сбившихся людей.

Когда въехали на городскую площадь, со стороны станции донеслись глухие удары тяжелых авиабомб, дрогнула земля, и небо заволокли клубы черного дыма.

В горотделе милиции Генку встретила мертвая тишина и ворох раскиданных по полу разноцветных бумаг.

За стойкой обедал дежурный. Торопливо отрезая большие куски вареной колбасы, он отправлял их в рот и жадно жевал.

— Проститься? — увидел он Генку.

— Проститься. Чего машина не пришла?

— Машина, брат, перевозила продовольствие. Если не совсем глупый, поймешь, какое и куда.

— Понял. Я пошел. Бывай.

— Бывай, — отозвался дежурный. — Беспокоюсь я. Станцию, говорят, здорово бомбили, а начальник час назад уехал туда. Вагон с зеками встречать.

— Это же конвой НКВД должен делать, — сказал Генка.

— Некогда считаться, — вздохнул дежурный. — Мы тоже в НКВД. В армии ты куда? В особый отдел?

— Командиром взвода, в пехоту.