Повесть одной жизни

P.S. А буран на улице все сильнее и сильнее. Так гудит, так воет! Боюсь, что он задержит почту, и когда доплывет до вас это письмо, не знаю.

* * *

Со временем мое здоровье поправилось, и я устроилась на работу — кастеляншей в большой парикмахерской в центре города. В мои обязанности входило обеспечивать мастеров чистыми простынями и полотенцами. Это было не так уж хлопотно, и нередко, сидя в своем закутке с бельевыми шкафами, я что-нибудь читала.

Идти работать мне посоветовала Анна Ефимовна. Ей почему-то казалось, что я женщина ученая и не должна сидеть дома. Подозреваю, что, как истинной, бескомпромиссной хозяйке, ей попросту хотелось остаться на кухне одной.

Каждое лето мы ездили на Украину навещать родных. Там за право закармливать внучек клубникой, варениками с вишней и сдобными пирожками вели борьбу сразу три сердобольные бабушки. Что касается наших встреч с родителями, то они были какими-то формальными — разговора по душам все еще не получалось. Когда Ростислав попытался однажды вернуться к дискуссии десятилетней давности, отец Николай вдруг вспылил, вышел из комнаты и, обратившись к Анне Михайловне, сказал, не понижая голоса:

— Купи ему билет, пусть едет к себе в Тулу.

С тех пор они долго не виделись. Ростислав считал, что раз отец сам выставил его из дома, то сам должен и пригласить в этот дом. Последовала пауза длиной в два года и однажды ко дню отцовского рождения Ростислав послал ему большую коробку с тульским пряником. Среди множества других, более заметных, подарков пряник этот как-то потерялся и долго дожидался своего часа на буфетной полке. А когда, наконец, коробку раскрыли, из нее выпало письмо. Отец Николай взял его и вышел в сад.

«Не странно ли, папа, — читал он, сидя в той самой беседке, где мы когда-то разговаривали с Нюрой, — что твои безбожные зятья, которым глубоко безразлично, чем ты живешь, могут каждый день видеть твое лицо и говорить с тобою о каких-то малозначащих вещах… А я, твой сын, твой верующий сын, для которого каждое твое слово имеет огромное значение, абсолютно лишен твоего внимания…»

Весь вечер взгляд старого священника был задумчив и даже печален. Ольга не преминула сообщить об этом брату. «Приезжай как можно скорее, — говорила она в письме, — папа болен и, кажется, ждет тебя…» Ростислав в тот же день взял в «Туларемстройтресте» отпуск за свой счет и ночным поездом уехал на Украину.

В доме на Изумрудной улице уже многое было по-другому. Отец Николай, видимо, чувствовал, что не долго ему осталось жить на этой земле. Большую часть времени он теперь проводил в комнате, когда-то бывшей библиотекой. Теперь эту угловую комнату, где я однажды впервые беседовала с Ростиславом, переоборудовали в спальню. Все лишнее вынесли, остались только иконы на стене и лекарства на столике. Даже легкие тюлевые занавески с окон были сняты, потому что они задерживали свет. Ему хотелось света.

Ростислав вошел и увидел отца. Он был в белой рубахе, совсем худой, очень постаревший. Через эту зримую телесную немощь, однако, по-прежнему проступали душевная крепость, сила. Странным казалось его внешнее сходство с Николаем Либенко, которое отмечали все. Ростислав поцеловал его и сел у кровати. Они молча смотрели друг на друга, и в родительских глазах не видно было ничего, кроме любви.

Через три дня, перед самым отъездом Ростислава, произошло главное. Отец Николай, прощаясь, дал сыну знак придвинуться ближе. Потом приподнялся сам, сколько мог, взял его за плечи и проговорил еле слышно: «Ну, что же, веруй, как тебе дано. Главное — ни в чем не уступай им… этим атеистам. И никого не бойся». Его руки легли на сыновнюю голову, и последние слова он сказал в полный голос: «Мое тебе отцовское благословение…» Поцеловал Ростислава и перекрестил его.

В эту же зиму в больнице отец Николай умер.

* * *

С тех пор прошли годы, многие годы. Как-то раз я шла домой по вечерним тульским улицам и думала о своих близких, о тех, с кем свела меня жизнь, о тех, кого я любила. Да, люди — это дары, и каждый надо принимать с благодарностью! Тусклыми кристалликами лежал вокруг умирающий мартовский снег. Смеркалось, и землю окутывал туман, необыкновенно легкий, прозрачный, словно белый капрон. Он позволял видеть, как сверху от фонарей в нем растекаются медленные потоки неонового света, и это было необычно. Еще не потеплело после зимы, но мне казалось, что дышится уже по-весеннему сладко.