Повесть одной жизни

Втроем мы спустились к набережной и присели на лавочку поговорить. Инна Константиновна сидела, обняв меня обеими руками, как в детстве. Ростислав говорил, что я могу остаться ночевать в их доме.

— Я знаю твою маму, — обращаясь ко мне, с грустью говорила Инна Константиновна, — это она так сгоряча сказала, а теперь будет сидеть у окна и переживать: неужели в самом деле не придет ее Нина?

— Да, — ответил Ростислав, — но если Нина придет, она скажет: «Вот видишь, это он тебя только в секту хотел затянуть, а как сказала ему „забирай“ он и на попятную!»

Так и сидели мы, ломая голову, как поступить. Решили еще раз вернуться к Волокославским, на этот раз уже с Инной Константиновной.

Нас там заждались. Ольга и Ростислав настаивали на том, чтобы я оставалась у них. Отец Николай ограничился пожеланием: «Милые мои, делайте все по-человечески». Матушка Анна пояснила: «Мы совсем не против, чтобы Ниночка здесь осталась, но это может бросить на нее тень и будет очень неприятно». Впервые за время нашего знакомства Ростислав горячился и настаивал на своем. Отец Николай ушел в дом, махнув рукой.

— Разрешите нам с Ниной еще раз вас покинуть, на этот раз ненадолго, — объявил тогда Ростислав остальным.

Мы снова вышли за калитку.

— Знаешь, — сказал он отрывисто, — если все дело в этой бумажке из ЗАГСа, то давай завтра же принесем ее. Подадим заявление.

Я пожала плечами. Все складывалось так неожиданно.

— Я и сам не думал, что так придется, — вздохнул он. — Тебе еще два года учиться. Но если все и дальше будет в таком духе складываться, то, может, нам лучше уехать? Зарегистрируемся и уедем в Казахстан, а? У меня там и работа, и квартира. Я же молодой специалист, — добавил он, невесело усмехнувшись.

Когда мы вернулись в сад, Ростислав объявил: «Сегодня Нина вернется домой к маме. Но если мама вдруг скажет „Иди к Волокославским“, то она придет сюда. А завтра утром мы пойдем подавать заявление в ЗАГС. Ну, как?»

Все наконец-то заулыбались.

* * *

Мама не говорила мне ни слова. Я ей тоже. Мне хотелось сообщить ей о намеченном на завтра деле, но у нее было такое угрюмое, неприступное выражение лица, что я не решилась открыть рот. Я просто трусила! Лежала на своей кровати и смотрела в потолок. Мне впервые пришла мысль о том, что настанет день, когда придется навсегда уйти из этой комнаты, где мне знакомы все до одной трещинки на штукатурке, где все тот же лоскутный коврик на полу и круглый будильник на столе, где в окно смотрят молчаливые тополя и проникают возгласы детей, целый день играющих на агитплощадке. Я вздыхала, глубже пряча голову в одеяло. Ах, мама, мама, меня уже не будет здесь!

Потом мне подумалось, что надо было попросить тетю Инну зайти к нам. Может быть, при ней было бы легче сказать маме все, как есть. Хотя в последнее время за попытки смягчить ситуацию и ей тоже доставалось.

— Вам легко со стороны говорить, — однажды упрекнула ее мама, — а если бы такое с вашей дочерью случилось? Как бы вы себя чувствовали?

У моей бедной тети Инны слегка напряглось лицо, но она ничего не сказала и просто опустила глаза, а меня что-то кольнуло в сердце. Мы обе молчали, слушая рассказ о том, что раньше я и мама жили душа в душу, всем делились, а теперь я стала чужая и непонятная. Для меня это было несколько неожиданным откровением. Инна Константиновна тоже смотрела куда-то в сторону, не желая ничего возражать. Но мама казалась абсолютно искренней. Может, она и вправду считала, что в наших отношениях все было прекрасно?

— Я и сейчас готова всем с тобой делиться, мама, — осторожно вставила я, — но ты же не хочешь слушать… Ты только ругаешь меня.

— А ты была бы спокойна, если бы твое дитя в секту увели, сердце у тебя вырвали?

Вот так и заканчивались все наши разговоры. С Инной Константиновной мы тоже порой спорили немного, но все это сглаживала любовь.

— Ну, скажите, тетя Инна, что во мне изменилось? Чем я для вас не прежняя Нина? — допрашивала я.

— Ты теперь думаешь, что все понимаешь лучше других, — отвечала она с усмешкой.

— Почему все? Просто по-другому вижу некоторые вещи…

— Авдотья Гавриловна и Мария Игнатьевна говорят, что ты с ними в последнее время не здороваешься. Это потому, что они не представляют общего хода всемирной истории?

— В последнее время, тетя Инна, я со многими не здороваюсь. Я их просто не вижу.

— Что ты хочешь сказать?

— У меня упало зрение. И, по-моему, очень сильно.

При этих словах Инна Константиновна переменилась в лице. Вскочила, схватила со стола газету и, отойдя к стене, стала указывать авторучкой на буквы, совсем как в кабинете врача. Результат оказался неутешительным.

— Возьми мои очки, — упавшим голосом попросила она. Я подчинилась, хотя к очкам чувствовала большое предубеждение.

— Теперь получше.

— Получше?! Ты что же, хуже меня видишь? Так я почти старуха, а тебе двадцать лет!

Я развела руками. Мне и самой было ясно, что ничего хорошего в этом нет.

— Это стресс, — постановила Инна Константиновна, упав в кресло. — Тебе надо срочно к офтальмологу.

— Мне надо немножко терпимости от мамы и немножко понимания от вас, — с грустью отозвалась я.