Повести

Только что он сидел на станции, и мог бы сидеть там еще день, и два, и больше, и уже не надеялся ни на что, а теперь он едет домой, один-единственный вскочил, да так ловко, и уже сегодня к вечеру («К ужину», — подумал он) будет в Выселках. А жена его, Пелагея Анкиповна, и все четверо ребятишек и не ждут, а он — нате вам, явился! «Здравствуйте, Пелагея Анкиповна!» Не поверит! Где же поверить! «Кузяй! Родной! Ты?» — «Я». — «Целый?» Не поверит, не узнает сразу. И ребята. «Ну ладно, — скажет он. — Не плачь. Все хорошо, жить будем». — «А чего ж не сообщил, что едешь?» — «Да так… Торопился».

Писала, что Сенька, самый маленький, заработал два трудодня в колхозе. Это Сенька-то! Вот как идет время!

— Ты прикрывайся шинелью. Она хоть не очень новая, но теплая. Не простуди ребенка. Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Ага. Хорошо. У меня все мальцы.

Девчушка была скуластенькой, носик маленький и остренький, как у синички. Лоб по самые брови повязан белым тонким платком, поверх него другой, темный.

— У меня четверо, четыре рта, и все парни, — улыбался Кузьма. — Ей-богу!

— Я думала, вы дедушка.

— Ну! Почему ж так? Это война потерла. А так я ведь и не очень старый, пятьдесят первый год!

— Разве таких призывали?

— А чего! Я сперва партизанил, а потом в армию. И все на передовой. Мосты строил.

Кузьма помолчал, поняв, что прихвастнул немного, за ним водился такой грешок, и поправился:

— Ну, может быть, и не совсем чтобы передовая, а все же… Сколько раз под бомбежкой бывал. Тебя бомбят, а ты строишь. А куда денешься, кругом вода. Я — плотник. Еще до войны в колхозе плотником работал.

— Плотник — так не пропадешь, — сказал железнодорожник. — Твоя хата цела? А то туг все посжигали, поразрушили. Дела хватит. Всегда на хлеб скалымишь, можно не волноваться.

— А я и не волнуюсь, — ответил Кузьма. — Были бы мы, да руки, да здоровье, а на хлеб всегда заработаю. Я работать люблю!

— Нашел, чего хорошего!

— А чего! Я без работы как больной. Самый разнесчастный человек, кто работать не хочет или не может. Работы бояться нечего. Мы к ней привычны. Да потому и жили нехудо! Спроси любого в Выселках! Да и в других деревнях. Кадкина все знают! Кадкин, мое почтеньице! А ты прикрывайся полой, тяни ее, тяни. Ноги чтобы были в тепле. Самое главное — ноги. Дай-ка я его подержу, — попросил Кузьма у девчушки.

— Вы, наверное, детей любите? — отдавая ребенка, сказала девчушка.

— Кто ж их не любит! У кого свои есть… Тю-тю! — заглянув под уголок одеяла, позвал Кузьма. — Давно ребят не держал. Сколько ему?

— Седьмой месяц.

— А-а… Вот какой жаворонок! А ты куда едешь, мужичок?

— Куда мы с ним едем? — кисло усмехнулась девчушка… — Домой, если так можно сказать. Возвращаемся.

— А что?

— Никого у нас там нет. Никого не осталось.

— А к кому же ты?

— Сама не знаю.

— Так никого?

Она молча кивнула.

— Совсем никого знакомых? Так что ж ты, приедешь… К кому же ты?.. На улице ночевать будешь?

— Не знаю.

— Как же ты?

Девчушка пожала плечами, опять усмехнулась и заплакала. При этом она не всхлипнула, а просто слезы высыпались и прокатились по щекам. Как будто дождинки со стряхнутой ветки, часто-часто одна за другой. И если бы она их хоть вытерла, а то даже не почувствовала, такие это были горькие, близкие слезы.

— Н-да, — сказал Кузьма. Покашлял. Повозился. Ветер задувал в рукав. Кузьме стало холодно. — На вот сухарик погрызи, забавься. Бери, бери, чего ты!

— Нет!

— Бери, бери!

— Если бы я одна была, так все нипочем. Одна бы я не пропала, на торфоразработки пошла… А вот с ним… Кому я нужна, куда денешься? Мне хоть бы где только на первое время пристроиться, жить начать. А уж потом… — жаловалась Кузьме девчушка. Совсем еще молоденькая была она, и бровки детские, реденькие.

— Молодая ты еще, — сказал Кузьма.

— А вот вы и постарше, а появись у вас пятый, так и вам нелегко бы пришлось…

— Да я-то еще ничего… Где много, там еще один — незаметно.

— Да?.. Это вы шутите.

— Нет, зачем же…

— Что ему, калымщику. Топориком постучал — хлеба мешок! Возьмет свое! — сказал железнодорожник.

Они замолчали. Кузьма покачивал ребенка, смотрел на мелькавший болотистый кустарник.

— Давайте его, — сказала девчушка.

Кузьма закурил. Затягиваясь, наклонялся, посасывая из рукава. Потом случайно глянул в сторону и перехватил взгляд девчушки, какой-то странный, непонятный. Она смутилась и быстро отвернулась. Нахмурив бровки, покусывала нижнюю губу.

— Худых теперь много, — сказала вдруг до этого молчавшая старуха. — Вот народ на крышах едет, вещи везет. Так они что делают? Они кошку веревкой к столбу привязывают да на крышу бросают. Прямо в людей.

— Что за кошку?

— А якорь такой. В кого вцепится, того и с крыши сдернет, и вещи, и людей. Им все равно.

— Да кто они?

— А худые… Недавно в тамбур вскочили двое. А там молодушка с двумя ребятками ехала. Так они сперва ребятенок выкинули, а потом уж до ей добрались.

— Да ты что, видела? — разозлился Кузьма.

— Не дай бог! Я хоть и старая, а и за себя боюсь, ночь-то темная…