Повести

В цехе часто приходится слышать, как вместе с дровами попадает что-нибудь. У нас с мамой один раз так бабахнуло, что чуть не сорвало с петель дверцу. Да и неудивительно. Наши дрова из Поповки. Ленинградцу-блокаднику это название о многом говорит. Не надо было быть там, чтобы понять, что такое Поповка. Достаточно взглянуть вот на эти поленья, все иссеченные, изодранные, в шрамах и царапинах, как спины у инвалидов в нашей Смольнинской бане.

Я сижу и думаю о том, что пройдут годы, пройдет, может быть, сотня лет. И забудется война. Уже не останется никого на земле, кто видел ее. Умрут инвалиды. Уйдет и наше поколение.

Но останутся деревья. Деревья с осколками в телах. И когда-нибудь будут пилить дерево, и вдруг под пилой, под ее острыми белыми зубьями, как раненый под скальпелем, громко вскрикнет осколок…

В коридоре раздается звонок. Кто-то пошел открывать.

— К тебе, Васюха, — кричит Глафира.

На лестничной площадке, освещенная тусклой фиолетовой лампочкой, стоит незнакомая женщина.

— О, какой у Дуськи большущий сын! Жених! Я-то думала, ты совсем маленький, мать всегда говорит: «Мальчик, мальчик», а ты вон какой. Ну, здравствуй. Что ж, разреши войти?

Она следом за мной проходит в комнату.

— Как хорошо у тебя, тепленько. Печечка топится. Руки озябли…

Я еще не угадываю причины ее прихода, настороженно жду.

— Я с твоей мамой вместе работаю. Она сегодня немного задержится, просила тебя предупредить.

— А что с ней?

— Дела всякие.

Случалось и прежде, что мама задерживалась, и довольно часто. Подавали внеочередной состав, и ей приходилось оставаться на ночь. Иногда она работала непрерывно по двое суток. И тогда предупредить меня об этом приходила мамина сослуживица, тетя Маруся с Восьмой Советской. А эту женщину я вижу впервые.

На ней розовый суконный берет и самый модный в этом сезоне ватник. Берет имеет такую форму, будто все еще натянут на тарелку. По ватнику прострочены продольные прямые линии, а ниже плеч — поперечные, похожие на сдвоенные фигурные скобки.

— Ты ведь тоже работаешь? — подойдя к печи и прижавшись к ней, спрашивает меня женщина.

— Да.

— Так вдвоем и живете? Папаша не заходит? Ну и плюньте на него, одни проживете. А я вместе с твоей мамой еще до войны работала. Замечательный человек она у тебя. Талант! Уважать и беречь надо! Конечно, сейчас работа у нас иная, тяжелая, ты ведь знаешь. В общем, ты не волнуйся, ничего особенного с твоей мамой не случилось. В больнице она, полежит немного и выйдет.

— В больнице?

— Да ничего страшного, не прыгай. Вена на ноге лопнула. У грузчиков часто случается.

Женщина называет мне больницу и объясняет, как туда ехать.

— Завтра не надо, а через денек-другой зайди в регистратуру, поинтересуйся. Полежит, отдохнет. Это как на курорте, просто повезло. Она больше за тебя волнуется. А ты вон какой большущий. Ах, хорошо у тебя возле печечки. Так бы и сидела всю ночь, не уходила. Да надо топать. Ну что ж, выпусти меня, Вася. Спокойной ночи.

Я возвращаюсь в комнату и растерянно останавливаюсь. Что делать? Что же делать? Опасно это, не опасно? Мне не сидится. Может быть, она чего-то не досказала, сама не знает всего или пожалела меня? Может, произошло что-то страшное и они не хотят, чтобы я знал?

И я решаюсь ехать в больницу, выяснить все точно.

Трамвай довозит только до улицы Панфилова, сворачивает на Пороховые, а дальше надо добираться пешком. Дома кончаются, трамвайные пути уходят в темное поле. Я бегу по рельсам. В лицо дует с полей ветер, дымятся верхушки сугробов. Бегу и постепенно начинаю понимать, что зря бегу, ничего в такую поздноту не узнаю.

Вдалеке несколько однотипных зданий. Сокращая расстояние, по целине направляюсь к ним.

— Стой, кто идет? — раздается в темноте, и передо мной появляется солдат с винтовкой наперевес. — Тебе что надо?

— Маму ищу.

— Какую еще маму?

— Где здесь больница? Мне узнать только. Ее сегодня привезли.

— Здесь госпиталь. Марш отсюда!

— Так мне сюда и надо.

— Что тебе в полночь понадобилось? Ступай!

Выждав минут пять, возвращаюсь обратно. Подкрадываюсь к зданию, заглядываю в окна. Постовой грабастает меня и рывком валит в снег.

— Попался, шпана питерская! Сейчас я тебя из винта!

— Я маму ищу!

— А ну, марш отсель! Ать-два!..

И будто веслом, поддает мне прикладом.

Обратный путь кажется длиннее. Усилился мороз. Ботинки у меня парусиновые, я прыгаю словно по колотому льду. Не вытерпев, сдергиваю их, подвывая, тру пальцы. А когда обуваю снова, подошвы липнут, как сырой блин к сковородке.

Утром я просыпаюсь рано, будильник еще не звенел. Вставать не хочется. Тело тяжелое, усталое, гудит голова. Знобит.

Я лежу и после звонка. Будильник отзвенел, вроде бы прислушался, поднимаюсь я или нет, и недовольно дзынькнул еще раз, а мне даже руку не хочется протянуть. Не умывшись (вода из-под крана ледяная, а меня и так колотит), еду на завод. Дорогой мне делается совсем нехорошо. Подкашиваются ноги. И никак не согреться.

— Сходи к врачу, — советует мне Борька.

— Перетерплю.

— Сходи давай. Смотри, какой ты. Будто по тебе танк проехал.

Наш заводской врач выписывает мне бюллетень.