Повести

Близость урагана ощущалась уже во всем. Другой стала волна — ритмически валящиеся ее горбы вдруг будто куда-то исчезали. «Грибоедов» с лету, недокачнувшись, вдруг вставал на ровный киль, все на судне принимало на несколько секунд нормальное, давно желанное положение, но уже в самом этом спокойствии посреди раскачавшегося ходуном океана таилось преддверие какой-то особой опасности. Опасность эта становилась все ясней не только морякам — тревожно вытягивая шеи, начинали оглядываться женщины с детьми, щурились, хлопая себя по карманам в поисках сигарет, плывущие через океан дипломаты. На пеленгаторной палубе стоял собачий вой.

Но шторм все медлил.

Уже не только небо, но и океан приобретал матовый, идущий изнутри, фиолетовый оттенок, оттенок этот становился все неестественней — окрашивалось все, окружавшее судно, и только белизна наших надстроек и мачт на этом фиолетовом фоне выступала все резче, все ярче. Фиолетовый мир притихал все полнее, все ужасней, и внутри судна, вот уже минуту скользящего без качки, казалось, громко стучит сердце. Судну было пятнадцать лет, оно все знало. Сейчас будет шквал.

А шквала все не было. Но под килем вдруг оказывалась прореха, в полном безветрии судно начинало валиться боком и носом в эту прореху, к переборкам коридоров прижимало пассажиров, где-то тяжело, как молот, ухала стальная дверь, падающее судно повисало на каких-то резиновых стропах, и вот в какое-то мгновение стропы натягиваются и крепнут, это уже не стропы, а чудовищной силы пружины, пружины растянуты до предела, до страшного последнего их стопа, и вот судно замирает, висит, и теперь его, как зуб клещами, с кряхтеньем начинает выдирать. Все выше, и выше, и выше. И быстрей, и быстрей, и быстрей — мы уже вылетаем над водой, и в самом движении вверх двадцати тысяч тонн заложено страшное падение. Падаем.

Как трещит даже нынешнее, жестко сваренное из тавров, швеллеров и стального листа судно! Как даже в глубине корпуса стонет и скрипит коробка моего «люкса», какими тисками жмет океан в бока «Грибоедова», если даже сюда, в само нутро, доползают по балкам и переборкам сжатия и изгибы.

«Грибоедов» заваливался и выбирался, выбирался и заваливался опять.

И вдруг стало казаться, что мы ниоткуда не вышли и никуда не придем. И не было в жизни ничего — и самой жизни не было, только эти начавшие теперь розоветь фиолетовые волны. Какая там городская жизнь, какие троллейбусы! Есть и всегда был только океан.

Розовое — наверно, это и было предвестием урагана. Мы барахтались в какой-то верхней воде — такая скользит поверху водопадного сгиба, но попавшие на этот сгиб уже не выгребут, не спасутся — по верхней воде от нижней не убежишь, а нижняя — яростная, тяжелая и живая, — веселясь, смертельно выгибается вниз.

И в розовато-мглистой тишине стала мерещиться воронка, зев, какая-то пасть, к которой мы неотвратимо и все быстрее неслышно несемся. Оттолкнуться не от чего — все, что вокруг нас, вплывает в эту пасть вместе с нами — жидкая, розоватая, бестолково всплескивающая вода, стоячий, больной воздух, и среди всего этого «Грибоедов» — еще вчера огромное мощное судно, а сейчас воистину скорлупа. Ничего мы не можем.

Наши надстройки и труба изнутри отчетливо порозовели, от них исходило свечение пронизанного светом алебастра. Мы находились в точке мертвого штиля внутри штормового района.

Но вот засвистели верхние снасти. Свист их становился все пронзительнее, вслед за снастями низко загудели вентиляционные трубы на пеленгаторнои — так бывает в роще перед грозой, когда в вышине уже все рокочет, а понизу еще теплый застой с запахами травы и земли; но вот с треском рвануло какой-то брезент, и все судно бортами, надстройками, трапами ахнуло. Шквал налетел совсем не с той стороны, откуда шел штормовой ветер, шквал ударил «Грибоедову» в скулу, чуть его не положил, и, накренившись, судно опять сделало попытку выровняться и вдруг не смогло — за первым шквалом налетел такой же второй.

Я был в это время на шлюпочной палубе. Ветер залепил мне рот, прижал к надстройке. Я вцепился в поручень под иллюминаторами. На всей палубе этого борта не было видно ни одного человека. Нет, одного-то как раз я увидел: в метре от меня какой-то господин, крепко держась за привинченный столик, бесстрастно смотрел на меня из-за толстого стекла своей каюты. Он смотрел на меня, но в то же время и не совсем на меня — ему просто хотелось увидеть, что может сделать с человеком на открытой палубе ураганный ветер.

Судно снова стало тяжело крениться на борт, и я, перебирая руками по поручню, уже думал только о том, как добраться до первой двери, чтобы скрыться внутрь, как вдруг среди общего воя раздался скрежещущий звук. Окованный киль ближайшей ко мне спасательной шлюпки скреб по своему упору. Шлюпка вздрагивала и подавалась с места, а ветер, сдернувший ее с мертвой точки, уже дергал ее туда и обратно, и вот киль опять с угрожающим хрипом прошелся поперек упора, сдирая войлочную прокладку и обнажая размеченное оборванными шурупами дерево.