Повести

Слева впереди лежал по нашему курсу остров Уэссан, северо-западный угол Бретани. «Грибоедов» шел в полной тьме, воздух над океаном был прохладным и чистым. Была уже ночь, но по палубам по-прежнему бродили люди. Они уже переоделись, сменив вечерние туалеты на обычную одежду. Мы были на выходе из Английского канала, впереди лежал Бискайский залив — как раз то место, где, будь на море обычай ставить кресты, они стояли бы как роща над водой.

33

Проснулся я часа в два ночи оттого, что включили успокоители качки, и мой сосед — правый из них — заныл и заворчал за переборкой.

Кофе, который здесь подают в барах, совсем не тот, что пьешь на берегу. Действие здешнего кофе замедленное: сначала будто и ничего с тобой не происходит, вполне можешь даже заснуть, но через час или два где-то хлопнули дверью, включили за пять палуб и за тридцать шпангоутов насос — и привет. Заснуть больше не пытайся. Но после вчерашнего я проснулся бы и без кофе.

Сначала, конечно, я вспомнил Швейница и все к нему относящееся. А если бы он действительно мне врезал? Но о Швейнице думать не хотелось: он понравился мне вначале, но теперь уже ничего хорошего я о нем не думал, — и дело было даже не в Насте, а в том, что уж если ты всему судну объявил, что плывешь с невестой… Стоп, сказал я. Что я понимаю в операции объединения капитала? Что я понимаю в их бизнесе? Откуда я знаю, что у них и как? Может быть, тут запланирован какой-нибудь игровой вариант, щемящий, допустим, и это принесет им еще больший доход, нежели всякие хеппи-энды? Вдруг это просто-напросто реклама?

Тело то легчало, то вжималось в матрац: «Грибоедов» здоровался с Бискайским заливом. Теперь уже точно не заснуть — надо переключить себя на что-то другое.

Вот, например, Альфред Лукич и его сегодняшний разговор с мсье Гастоном. Француз описывает нефтяное бедствие, а Лукич… Лукич равнодушен. И когда француз стал восклицать, считая, что берега Бретани загажены нефтью необратимо, Лукич слушал рассеянно, а потом даже перебил его.

— Раз в двенадцать лет, — сказал он, — к берегам Перу приходит теплое течение. Вот когда мор в воде начинается! Глаза страшно к воде опускать… У нас днище почернело. Скалы черные, дно черное — гниль, смерть, сероводород из воды пузырями выходит, о рыбе и птице я вообще не говорю. А потом ничего, проморгалось…

Проморгалось… Не знаю уж, как это он перевел, но француз как будто все понял.

— Вот и у вас в Бретани проморгается, — сказал Лукич.

Уже после того, как французы удалились к себе в каюту, мы побродили с Лукичом по палубе.

— Что это вы ужасались? — спросил он меня. — Подумаешь, дела — нефть выплеснулась! Было бы о чем говорить.

— Вы что, серьезно?

— Вполне.

— И вас ничуть такие вещи не забирают?

— Ничуть.

— Неужели, столько лет плавая, вы не содрогаетесь, когда приходится столкнуться с подобным?

— Да бросьте вы… — устало сказал он. — Я вообще не понимаю, как это нынче столько людей дурит себе голову — охрана природы, охрана природы! Водоросли, они сами сообразят, как им выжить, и нечего о них так уж печься. Ну погибли на ста квадратных милях, что за трагедия? Чего уж такого страшного-то? Берега пустыми не останутся — пристаней настроят, терминалов. О чем вы тут плачете! На месте Парижа леса когда-то были — вы о них начнете слезы лить? По несущественным поводам волнуетесь. Меня, например, такие вещи вообще не задевают.

— А что вас тогда вообще может взволновать?

— Оо! Очень многое!

— Например?

— Например… Например, если я узнаю, что классная до самого обеда не убрала у пассажира в каюте. Или…

— И это вас может серьезно, по-настоящему вывести из себя?

Передо мной были зеленые немигающие глаза.

— Вы даже не представляете, до какой степени, — не отводя глаз, сказал он, и я понял, что он говорит правду. — Или, допустим, она вывернула поднос на колени пассажиру. Или подала ему остывший кофе. Я уж не говорю — жидкий…

— А если она на берегу бьет родную мать и спекулирует привозным шмотьем?

— Тоже мне проблемы. — Он презрительно фыркнул. — То, что меня не касается, то меня и не волнует. То есть, если поступит сигнал — как-то реагировать, конечно, придется. Но реагировать лично я буду лениво и неохотно. Искреннего возмущения от меня не ждите. Другое дело — здесь. — Глаза Лукича изумрудно блеснули. — Вы вынуждаете меня на признание. Меня не интересует ничего вне этого судна. Я — эгоцентрик. Моя жизнь — здесь и только здесь. Да и на этом судне меня интересует далеко не все. Вот, скажем, палуба… Я знаю, что палуба относится к пассажирской службе с некоторым даже… свысока, одним словом. А для меня они не существуют. Скука, по-моему. Я даже почти ни с кем из них не знаком. Неинтересно.

— Ну а почему вы общаетесь со мной?.. Что для вас тут интересного? Зачем это вам?

Он усмехнулся.

— Могу ответить. Я один из немногих на судне верю тому, что вы можете что-нибудь написать. Возможно, вы… отобразите как-нибудь нас, пассажирскую службу.

— Едва ли это будет… особенно лестным. — Я тоже подыскивал слова.