Повести. 1941–1942 годы

– Окопы? Чего захотел! Нет тут ни черта! Ну, бывай, желаю удачи. Не забудь выставить наблюдателей.

Лейтенант торопливо собирает своих людей и резко перемахивает с ними через овраг. Второй взвод первой роты остается один…

Люди сбились в кучу посреди рощи и ждут… Ждут от Коншина каких-то действий, какой-то команды, а он, очумелый от всего виденного, не может собраться с мыслями и стоит, уставившись на поле, представляя уже ясно, что сегодня, может, через несколько часов, может, через час, придется ему и его взводу бежать по этому полю… У него странно обмякают ноги, ему хочется присесть, он оглядывается, ища места, куда бы, но встречает тяжелые ждущие взгляды, направленные на него, и среди них черные грустные глаза Савкина, немым укором напоминающие – думать надо, командир, думать…

И эти взгляды, и сознание, что пятьдесят два человека ждут от него каких-то слов, каких-то решений, сгоняют одурь страха с Коншина, и он начинает озираться, ища какие-нибудь укрытия, но у края рощи только выкопанные в снегу ямки – жалкое подобие окопов для стрельбы лежа…

– Будем занимать оборону. Командирам отделений рассредоточить бойцов! Интервал как можно больше. Скоро начнется обстрел, – повторяет он слова лейтенанта.

А что такое обстрел? Как спасти от него взвод? Ни землянок, ни блиндажей, ни окопов! Только эти ямки! Коншин вспоминает, какой невероятной толщины должен быть бруствер снежного окопа, а тут… А мины? Коншин ни разу не видел, как они рвутся, слабо представляет он и их убойную силу.

– Выставить наблюдателей, – вспоминает он совет лейтенанта, – дать секторы наблюдения и обстрела.

Что же такое минометный обстрел? Как уберечь взвод? Неужели вот так, не вступив даже в бой, потеряет он людей? Что же делать?

Отделенные разводят людей, выставляют наблюдателей, а Коншин, вынув малую саперную лопатку, начинает углублять ямку, которую кто-то до него копал. Но лопатка вскоре утыкается в мерзлую землю, колупать которую уже бессмысленно. Ни на сантиметр не поддается каменная земля. Коншин бросает лопатку, откидывается телом к стволу дерева и неверными пальцами свертывает цигарку. Становится опять холодно, и опять начинает бить мелкая дрожь.

Медленно, очень медленно светлеет покрытое облачками серое небо, и промозглый холодный рассвет постепенно высветляет рощу. Коншин поднимается, оглядывается: стреляные гильзы, пробитые каски, брошенные противогазы, цинковые ящики с патронами, котелки, кружки, окровавленные бинты – все это валяется вокруг в снегу в страшном и непонятном беспорядке. Это поражает. Как все военное имущество береглось в кадровой! Давали наряд за пыль на противогазе. Отчитывались за каждый выстреленный патрон в нескольких ведомостях. Ржавчина в канале ствола – ЧП. А тут все изломанное, словно никому не нужное, разбросано по роще. И этот непорядок тяжело действует на Коншина.

Подходит Савкин.

– Какие впечатления, товарищ командир? – спрашивает он со своей обычной улыбкой.

– Пока ничего, – как можно бодрее отвечает Коншин.

– Где у вас капсюли от гранат?

Коншин залезает в карман брюк и достает их.

– Положите в левый карман гимнастерки… Понимаете, почему?

Не совсем.

– У нас одному полбедра отхватило. Пуля как раз по карману брюк скользнула… ну, они и взорвались.

Коншин теперь понимает и перекладывает завернутые в бумажку капсюли в карман гимнастерки… Да, если пуля или осколок попадет сюда, то уже не важно, взорвутся они или нет…

– Теперь лопатка… – продолжает Савкин.

– Что лопатка?

– Выньте из чехла и заткните за пояс железякой вниз. Поняли? Вот так. Живот прикрывает…

Коншин понимает. Но эти приготовления к тому, что в твое тело будут входить пули или осколки, и то бесконечно малое, что ты можешь сделать, чтоб его защитить, заставляют тошнотно заныть низ живота и вызывают нервную зевоту, которую он не может унять.

– Почему нет окопов? – спрашивает он Савкина, чтобы что-то сказать и этим разговором скинуть с себя то противное и унизительное, что копошится в душе.

Савкин в ответ пожимает плечами:

– Видимо, не успели. Черново взято несколько дней назад.

– А у немцев они есть, как вы думаете?

– Наверняка. В Чернове обороны было не видать. Они сдали его, наверно, без особого боя, а вот в тех деревнях укрепились… Брать будет трудно. Видите, сколько угрохали народу… – он молчит, а потом досказывает с горечью: – Да, порядка, на мой взгляд, не прибавилось…

– Прекратите, Савкин, – обрывает его Коншин.

– Товарищ командир! – подбегает к нему сержант с первого отделения. Диков отказывается выполнить приказание! Назначил его наблюдателем, а он не желает подходить к краю и занимать свое место.

– Пойдемте! – бросает Коншин, и они почти бегом направляются туда.

Диков сидит, прижавшись спиной к елочке, с выпученными белесыми глазами, и его бьет, как в лихорадке.

– Встать! – командует Коншин взбешенно.

Тот неохотно, словно поднимая тяжесть, с трудом встает, в глаза не смотрит, руки дрожат.

– Марш на свое место!

– Не пойду-у… – глухо, с каким-то завыванием отвечает Диков и начинает трястись еще больше.