Повести

Миновав кинематограф «Колизей», свернул на Амальгаменштрассе. Здесь, здесь она тогда выронила бутылку и, вспыхнув, наклонилась, чтобы поднять. Млечный путь, разлившийся по мостовой. Набежавшие котята, маленькие пушистые несмышленыши, толкаются, пищат, лижут мокрый булыжник, усы все в бусинках молока. Взяла одного на руки, приласкала, благоуханная, нежная.

Под открытым небом зов стал сильнее, и Кемпке живее заработал педалями. Теплый ветер пузырем надувал на спине джемпер, норовил оторвать от земли, и, окрыленный, Кемпке пронесся вниз по наклонной панели Вюртемберг–гассе легкой пружинной побежкой Яноша Цингера, знаменитого венгерского велосипедиста, победителя «Тур де Франс» 1936 года (фотография, кубок, серебряный и бронзовый призеры понуро стоят на пьедестале).

В последнее время он чувствовал этот зов каждую ночь, и чем ближе становилась заветная дата, тем труднее ему было усидеть в комнате. В такие ночи его тело состояло словно из какого–то другого вещества, невесомого, подобного лунному свету, и это вещество само влекло его вперед, к своему первоисточнику. Так и теперь, ноги Кемпке сами крутили педали, так что при желании он мог ехать с закрытыми глазами, целиком вверив себя внутреннему притяжению.

Тень куста родила кошку, затем вторую, и обе они сплелись в гневном завывающем клубке.

Набрав сумасшедшую скорость, торпедой ворвался на мощенную булыжником Тирпиц–платц. Спящие на фронтоне ратуши кариатиды похабно выставили тугие мраморные груди напоказ всему городу. Каменная чешуя мостовой, гипсовые урны, барочные фасады домов — все было выбелено луной, и даже сонный флаг на флагштоке принадлежал какой–то неведомой, полуночной державе.

Нырнув в сумрачный коридор Юрген–гассе, проехал мимо казармы СА. Прикорнувший в будке часовой — в аккурат напротив памятника бдительному штурмовику, своему единоутробному брату.

Темная дубрава Цукунфт–аллее, зигзаг рыщущего по мостовой велосипедного фонаря. Здесь, в неосвещенной части города, лунное половодье было в самом разгаре. Предместье затопило по самую крышу, никто не спасся, белыми буями плыли в ночной синеве островерхие печные трубы. На Мильхштрассе лежали целые меловые отмели, омываемые звездным Гольфстримом, на Бельке–гассе — залежи снегов и белил, следы таяния космических ледников, мерцающих сквозь круглую проталину в небе. Вокруг раскинулась настоящая лунная Венеция: впору было превращать улицы в каналы и пускать по ним гондольеров. Амальгамен–канал — озеро Тирпиц — семь пфеннигов, заводь Фердинанда — лунохранилище Блау — десять пфеннигов, детям и старикам скидки.

Биберкампф и Гауссе, велоторговля. «Виннет», «Дукс», «Свифт», «Гумберт» — теперь с пневматическими шинами системы Данлопа! Серебряный свет, выставленный в витрине, по рейхсмарке за фунт. Луноторговля.

Когда–нибудь человечество изобретет велосипед на лунной тяге, и тогда прощай, гравитация: люди будут парить над домами, вращая педали и перезваниваясь звонками, — неспешные бюргеры и бюргерши в тандемах, догоняющие бюргерята на лунокатах, собаки и кошки на поводках. В моду войдут ночные прогулки, звездный променад, легкий космический моцион перед завтраком, автомобили и трости уйдут в прошлое. Кемпке верил — настанет день, когда все вещи на земле изменят свою природу, и человеку больше не понадобятся уголь и нефть: небо само будет даровать свою силу, и каждый сможет свободно черпать из горнего источника, который не иссякнет вовек. День этот уже приближался, под пальмовый шелест въезжал на ослице во врата вечности, и все у Кемпке внутри возносило ему ликующую осанну, ибо ничего так страстно не желала его душа, как грядущего преображения мира.

Провосклицала телеграфными столбами окраина. Дорога пошла в гору, колеса как будто вязли в пространстве, но, чувствуя близость заветного места, Кемпке изо всех сил налегал на педали. Сорвалась и залаяла собачья будка, лязгнула цепь, что–то жестяное, звонкое перевернулось в темноте. Запахло сеном, куриным пометом, куд–кудахтнул за забором незримый насест.

Наконец, оставив позади последние изгороди, Кемпке въехал на вершину холма и резко затормозил, подняв задним колесом фонтан мелкого гравия. Чуть в стороне, на южном склоне, стояли домики молочной фермы, оттуда несло теплым навозным духом, в ближайшем загоне, бревенчатом, с пологой черепичной крышей, сонно переминались коровы. Цепкий, неутомимый, буравил тишину сверчок. Переводя дух, Кемпке с наслаждением вбирал в себя звуки и запахи ночи, терпкий, пряный настой мироздания, по–настоящему расцветающего только тогда, когда все сущее замирает.