Повести

— Как знаешь, — матрос шагнул к двери, — привыкнешь. И к чаю привыкнешь, и крендели будешь вязанками покупать… Они, химики-то, много, слышь, зашибают. Ты тут не блуди только, — строго закончил он и указал на распластанных лещей и чехоней. — У меня они счетом. Пропадет, из горла выдеру, — лениво и добродушно пообещал матрос и показал Алехе волосатый кулак.

— Не трону, — отозвался Алеха, укладываясь на скамейку, — больно надо. Что мы, не едали, что ли?

— Ну, то-то же, — матрос зевнул и ушел, затворив стеклянную дверь.

Лежать на скамейке жестко, неудобно. Надоедливо шумит вода, с легким погромыхиванием катается по палубе цепь. Яркий свет лампочки режет глаза. Но все это наполнено для Алехи особым смыслом, присущим новой жизни, которая началась для него нынешним утром в далекой, родной Мурзихе, от которой увозит его пароход «Плес».

Алеха смотрит на лампочку. И хотя глазам больно, словно песок попал, Алеха не закрывает их. Метелицей увиваются вокруг лампочки белокрылые, суетливые бабочки-поденки. Алеха знает: на них здорово клюет чехонь. Только ловить поденку надо с вечера, потому что живет она всего одну ночь. А он, Алеха, будет жить долго. Он непременно справит себе сапоги и тогда вернется в Мурзиху. Выйдет в них на большую улицу и пройдет вдоль порядка, поскрипывая соковыми подметками на зависть парням.

А метелица все кружится и кружится. Уже целое снежное облако образовалось вокруг лампочки. Алеха даже поопасался, не завалит ли его несметный рой, хотел пошевелиться, но, нащупав котомку в изголовье, уснул, словно нырнул в непроглядно-темную ночную воду.

Сестра Паша была лет на пять старше Алехи. Она вышла замуж за мурзихинского парня Саньку Суханова и вот уже второй год живет в Черноречье. Прошлым летом Паша с мужем приезжали в Мурзиху на побывку. Привезли гости мешок, набитый мешками из-под селитры, добытыми Санькой на заводе, два килограмма комового сахара, ситца мачехе на кофту и еще всякого добра: моток проволоки, полпуда свинца и прочие необходимые в хозяйстве вещи.

Мешки стирали в реке. На них были какие-то непонятные буквы. Санька говорил, что написано по-заграничному. Мужики мяли в руках грубую, лоснящуюся ткань, завистливо вздыхали, одобряли добычливого филатовского зятя. А тот, войдя в раж, с раскрасневшимся рябым лицом, нахваливал жизнь на далеком химическом заводе.

Молчун Гурьян Тырынов недоумевал больше других, слушая Санькины рассказы. Он никак не хотел поверить, что рабочим дают там бесплатно молоко и спецовку. Но Санька божился и хвастался новой суконной парой, якобы сшитой им из спецовки. Гурьян скреб в затылке и соглашался, что пиджак и брюки действительно стоящие, век им износу не будет, если надевать по праздникам.

— А сапоги чего же не справил? — ехидно спросил Гурьян Тырынов, норовя подсечь расхваставшегося гостя. — Сапоги-то, говорю, что не справил, мать честная? Врешь, поди, рябой!

Санька замялся, затаил дыхание и Алеха, присутствовавший при этом разговоре. Он тоже, как Гурьян, не верил зазывным рассказам шурина.

— Сапоги, сапоги! — с досадой проговорил Санька. — Сапоги — дело десятое. Будут и сапоги, их ведь не купишь сразу-то. Да мне и не надо абы какие… Во-первых, чтобы опойковые были, подметка, опять же, должна соковая быть. И с головками трудно.

— Вот то-то и оно, — прогудел Гурьян Тырынов, — сапоги, брат, как жену, надо выбирать, на всю жизнь чтобы хватило… Знамо дело, сразу-то их не подымешь. Денег-то сколько надо!

Гости пробыли в Мурзихе две недели. Перед самым отъездом Санька сказал Алехе:

— Брось ты эту Мурзиху, приезжай к нам. Парень ты здоровый, вон какой вымахал! До Нижнего пароходом, а там сел на поезд — и в Черноречье… А тут уж любую собаку спроси, где Санька Суханов живет, сразу укажут. Меня все знают.

— Не найду, поди, — засомневался Алеха, чуть не задохнувшись от этой мысли — бросить Мурзиху и податься на чужбину. — Далища-то вон какая!

— Не найду! — возмутился Санька. — Скоро бриться начнешь, а все боишься. Небось девки всю завалинку обтоптали, а все еще за мачехин подол держишься! — И он захохотал хмельным, нехорошим смехом.

Алеха смутился, принялся внимательно разглядывать лапоть, поерзал на широкой укладистой лавке.

— Я, брат, все вижу, — продолжал тешиться Алехиным смятением Санька, — вон как Дунька-то Тырынова на тебя зыркает… Да, смотри, Гурьян-то не отдаст ее, пока сапогов не справишь. Он скаредный. Они, молчуны, все такие… Помню, попросил у него телегу, а он: «Мне не жалко, мне не жалко, только я никому не даю, Саня». У-у, черт бородатый!

Вконец смутившийся Алеха был рад, что шурин перевел разговор на Гурьяна Тырынова, поддакнул:

— Он дошлый, Гурьян-то. Морковь под зиму сажает, толстенная родится… А блеснить пойдет, подковы к валенкам привязывает, чтобы не склизко было.