Повести

Но девчонка, выпрямившись, заложила руки за спину, выставила худую коленку и негромко произнесла чистым, тоненьким голоском первую фразу. И от нее, от этой фразы, словно бы вновь опустилась на землю тишина, смолкло шумное фырканье паровоза, приглушенные голоса людей, шуршащие по щебенке шаги.

Старательно и звонко выговаривая слова, девочка пела песню, год тому назад появившуюся в стране:

Синенький, скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Тихих и ласковых встреч.

Алексей оглянулся. К вагону, возле которого он стоял, осторожно ступая, подходил Кравцов, рядом с ним шагал Лаптев, выпрыгнул из теплушки Ушаков. Они остановились возле теплушки, в которой пела девочка, и стояли, потупив взгляды, наклонив круглые, стриженые головы.

— А «Катюшу» можешь? — негромко спросил Кравцов, когда девочка кончила петь. Добровольцы рассмеялись, потому что знали: у Кравцова жену зовут Катей, и было в этой Катюше веса чуть более центнера, и уж, во всяком случае, никак не шло к ней уменьшительное имя. Но это был добродушный смех, так смеются близкие и родные люди, подтрунивая над известными в своем кругу маленькими человеческими слабостями. И Кравцов понял, что это не со зла, и тоже засмеялся со всеми вместе.

И оборвали смех, когда Шуренок запела «Катюшу», и даже зашикали на Степаниду, громко попросившую принять у нее ведро, «бо оно, клятое, все руки повытягивало»…

Алексей стоял и слушал пение, словно в полусне. Он расстегнул воротник гимнастерки и, сам не замечая того, все гладил и гладил себя по горлу.

Девчонка, прижавшись к матери, умолкла. Алексей спросил у женщины:

— Куда же теперь?

— Разве ж я знаю? — певуче откликнулась та. — Говорят, на Волгу, туда злыдни не доберутся.

— Волгу… Скажешь тоже! Мы здесь им хрип порвем!

И столько было уверенности в голосе Алексея, что женщина заулыбалась, подтолкнула девочку и сказала:

— Поцелуй, Шуренок, доброго человека!

Те два дня, что добирался Андрейка до Мурзихи на камском пассажирском пароходе «Жан Жорес», накрепко врезались ему в память. Помнит он долгое сидение в Горьком на берегу возле деревянных широких сходен, по которым люди шли на баржи. Чтобы не томиться в безделье, он принялся даже помогать грузить круглые подовые караван хлеба, став для этого в цепочку, протянувшуюся от фургона на берегу до баржи. Хлеб был теплый, пахучий, с румяной коричневой коркой. Руки ощущали это тепло и шершавость караваев, невольно хотелось отломить корку и пожевать ее.

Но Андрейка поборол это желание, сглотнул слюну и стал еще проворнее принимать и передавать кругляши в чьи-то руки.

Затем по сходням с гомоном повалили дети, бледные, грязные, повязанные поверх пальто и курток женскими платками. На них визгливо покрикивала толстая седая тетенька. Потом она заговорила с невысоким усатым речи пиком, часто произнося слово «Сарапул». Речник ее, видимо, не понимал, и Андрейка думал: «Наверное, это из-за того, что вместо Саратова тетенька неправильно говорит Сарапул».

Стало совсем темно. Ни на берегу, ни на пристани не зажигали огней, не было их видно и в окнах домов на набережной, и только в пролете на дебаркадере синими далекими звездочками мерцало несколько лампочек. Наконец, откуда-то из темноты выплыл пароход и объявили посадку.

«Плыть будешь вниз по Волге, вверх по Каме», — вспомнил Андрейка напутствие дяди Сани Суханова, который привез его на попутном заводском грузовике и купил ему палубный билет на пароход. Повторяя про себя эти слова «вниз по Волге, вверх по Каме», Андрейка медленно двигался с толпой по сходням.

Внутри парохода было светло, шумно и тепло. Люди сидели рядами прямо на палубе, загромоздив ее сундуками, чемоданами, узлами, ящиками. Андрейка втиснулся между огромным ящиком, на котором были большие черные буквы «НЕ КАНТОВАТЬ», и выгородкой машинного фонаря — легкой остекленной надстройкой. Здесь было потише и не так слепили глаза яркие электрические лампочки.

— Ты не будешь тут шалить, мальчик? — настороженно спросил Андрейку седобородый старик с худощавым смуглым лицом, которое из-за бороды казалось неимоверно длинным и еще более тонким. — Тут мои вещи, и поэтому я волнуюсь за их сохранность.

— Мне не до шалостей, — сердито ответил Андрейка, — я спать буду.

Тогда длиннобородый проворно, как ящерица, уполз по своим ящикам, а Андрейка со злостью посмотрел на багаж старика: «Вон сколько добра везет, высох весь от жадности».

Пароход отвалил от пристани. Палубу, на которой лежал Андрейка, подстелив новехонькое пальто, затрясло, и он уснул.

Помнится Андрейке еще дорога от пристани до Мурзихи.