Повести

Внедрим землесосы — перекроем отстающие участки. Не получится — артель сгорит, останемся с голой задницей. Мы уже достали улиты, рабочие колёса, валы, сальники, станины. Завтра прилетит мой заместитель Сухоруков с этим железом, и неделя вам на запуск. Ни дня больше! Как хотите. Ни дня.

Трубы у тебя есть, завтра дам механику чертежи бункеров, привлеки всех сварщиков на монтаж. Вот тебе и выход из положения, только шевелись. А то распустили нюни: "Мачмала, грязь, плывуны, дожди льют".

Это — то, что и нужно! Ещё водичку будете запускать на полигон, чтоб веселей текло перед бульдозерами. Возьмем Орондокит! Обязательно возьмем! Это — моя лебединая песня. Сердце совсем запорол, заездил… У тебя есть любимая книжка?

— Есть….

— И у меня есть. В сейфе лежит, в конторе. С самого детства берегу. Был в давние годы такой писатель в Италии, Кампанелла. За свои идеи сорок часов в инквизиции на колу просидел, как его только не пытали, а не отрёкся.

Сумасшедшим прикинулся. Книжки потом ещё писал. Когда мне становится тошно жить, задумаю что-нибудь и не выходит, я вспоминаю его и иду напролом, а когда надо, и простаком прикинусь. Забываю все обиды и неудачи.

Вот это был человек! Воля какая! Представить страшно! А ты земли родной испугался. Стыди-и-сь. Мы обязаны найти выход. Ты должен поверить, что лучше тебя никто не отмоет Орондокит. Вот тогда толк будет!

Петров уже давно уснул, а Семён ещё лежал с открытыми глазами на койке, мучился бессонницей. Прислушивался к грому машин за тёмными окнами. Влас чем-то напоминал отца, но чем? Возрастом? Одержимостью? Непонятно…

Получив телеграмму о том, что отец при смерти, Семён успел прилететь с края света в родную станицу и побыть с ним целый день, бесконечный и страшный. Высохший от рака пятидесятилетний старик больно и долго смотрел в лицо сына провалившимися глазами.

В ту осень выпал жаркий сентябрь. Окно в изголовье отца было распахнуто настежь: светилось полотнище голубенького неба, пахли краснолистые кусты смородины, звуки плыли с улицы в тихую комнату. Тёплый ветерок играл в кудели его спутанных седых волос.

Обтянутые землистой кожей скулы костляво выпирали, прыгали чёрные губы, и, если бы не родные, добрые глаза, трудно было бы признать в нём прежнего человека.

Семён помнил последние часы отца.

Почуяв близкий конец, он велел позвать Семику. Жил в станице песенник и балагур Вадя Семика, не обходились без его казачьих песен ни праздники, ни свадьбы. На поминки Вадю не приглашали.

Забывался казак после третьей рюмки, заводил песню при общей скорби, до обморока пугая бабок и родню покойного. А если уж Вадя запел, остановить его было невозможно.

Вадя пришёл в будней одежде, оробело стоял в дверях, терзая в руках линялую кепку, всплакнул при виде лежащего.

— Ты вот что, не плачь, — тихо заговорил больной, просьбу мою уважь, Вадя, — просипел тихим голосом, — спой песню, сыграй. И на поминках играй, и на похоронах, и когда зарывать станут. Никаких старух в чёрном! Весело хороните!

— Как же так, Иван Васильевич! — опешил Семика. — Да меня баба, опосля этого, со света сживёт!

— Сёмка свидетель, это — моя последняя воля. Сыграй, прошу тебя.

Вадя потерянно сел, шаря глазами по тумбочке с лекарствами, по высохшему от страшной болезни станичнику, сожалеюще охнул и долго не мог настроить первые куплеты старинной песни. Потом разудало хлопнул кепкой об пол и поднялся на ноги, глянул куда-то через окно на дальние курганы в степи и тихо повел:

За ле-ее-сом со-о-о-лнце, во-о, ей-ей, воссия-я-ло-о,

Там че-е-ерный ворон прокрича-а-л.

Прошли-и часы-ы мои минуты-ы-ы,

Когда с девчо-о-о-ночкой гуля-а-а-л…

Спел одну, вторую, и отрёкся от смерти, стоящей рядом, пел и пел до самого последнего мига, глотая слезы то ли от песен, то ли от жалости к умирающему человеку.

Ой да, скатилась, с неба звездушка,

Ей-ей, с неба-а она голубо-о-ова,

Ей, с голубо-о-о-ва…

Ай да, с неба, неба голубо-о-ва.

Ой да, долго, долго я ждала-а-а-а.

Ой, свово дружка мило-о-о-ва…

На поминках, за длинными столами посреди двора, он настырно и хорошо исполнял волю покойного, отмахиваясь от шикающих старух и своей жены, отпевал казачьими песнями любившего их до смерти Ивана. Сначала один голос подтянул, потом второй, хватились и повели мелодию бабы, и вот уже все, кто и не знал толком слов, затуманенные каким-то непонятным порывом, влились в общий и родной с детства мотив.

И не хотели расходиться с опустевшего подворья, гуляли до глубокой ночи. Кто-то догадался принести гармошку, и вот уже Леша-Бродяга пляшет, зовёт в круг. Не радовались, что ушёл, — радовались, что жил человек с ними рядом, жил прямо и хорошо и в память запал каждому.

Над полигонами клокочет отчаянный рёв бульдозеров. В противостоянии двух сил — человека и природы — идёт ночной бой за металл. Ракетами вспыхивает электросварка, вырывая из тьмы лес и горы отвалов. Кособокая луна вылезла на сопку, заспанно оглядывая развороченную пойму некогда тихой и болотистой реки. Арго подошла к хозяину, тихо поскуливала у ног, сунула голову под руку сидящего.