Повести

Иван Бусанов читал не торопясь, нараспев, словно наслаждаясь, и в его певучем голосе слышалась тонкая насмешка. Когда народ смеялся, он с удивлением смотрел на всех, — лицо становилось строгим, — а едва стихали, снова вычитывал статьи расхода. Всех особенно заинтересовали расходы по поездкам в соседнее село Арчаду к одному мужику. У мужика был седой, симментальской породы, бык. Старосте и писарю эта скотина очень приглянулась, и они непременно хотели купить быка для общественного стада. Общество уже доподлинно теперь знало, какой породы бык, сколько ему лет, сколько за него просят, сколько дает староста, — знали стар и мал, но вот самого быка не видели, и был ли он в самом деле, тоже неизвестно. К сущности, не бык интересовал народ, а статьи расходов по поездкам в Арчаду. Их, этих статей, очень много. В книге расходов они озаглавлены очень коротко и всюду одинаково:

«Еще в Арчаду, по быку».

И сумма расхода на поездку.

Суммы разные — то больше, то меньше.

Поездки «по быку» начались еще с зимы прошлого года и продолжались до последнего времени. Поездок этих было записано не менее полусотни, оттого–го они и запомнились при чтении. А в самом деле староста с писарем ездили в Арчаду не более трех раз. Это все знали. Слышался злой смешок, а под конец уже хохот, когда Иван читал эти статьи о быке.

Кроме того, он очень своеобразно выговаривал слово «еще»: он произносил его мягко, нежно — «эщэ».

Вот он читает:

 — «Эщэ в Арчаду — рупь семьдесят пять».

 — Квасок, — восклицает кто-то, — четвертная.

 — «И эщэ в Арчаду, — читает Иван, — и эщэ рупь семьдесят пять».

 — На похмелку, — добавляют из толпы.

Прочитав несколько статей об уплате пастухам, сторожу, за въезжую, Иван, переждав, с особым наслаждением снова:

 — «И эщэ в Арчаду по быку… два двадцать».

 — Ого, это бражка. Она крепче.

Когда дошел до последних месяцев, Арчада стала дороже вдвое.

 — «Эщэ в Арчаду, — прижмурил суровые глаза Иван, — три рубля пятьдесят копеек».

 — Самогон! — догадались люди и начали спорить, у кого же такой дорогой самогон.

Староста отвернулся. Он рассматривал картину «Битва Кузьмы Крючкова с немцами». Картину эту староста видел тысячу раз.

Кончив читать, Иван медленно снял очки, еще медленнее завернул их в бумажку и тихо сел.

На старосту насчитали более трехсот рублей. Из них около двухсот следовало солдаткам. Наступило молчание. Все смотрели на старосту, а он никак не мог оторваться от картины. Очень она ему понравилась.

 — Староста, отвечай! — наконец не вытерпел старик Григорий и стукнул палкой о пол. Очень строг этот старик.

Старосту словно кто силой повернул к народу. Лицо у него горело, рот открыт широко, хотел что-то сказать, да так, не сказав, плюхнулся на колени, ударился лбом о грязный пол и лишь одно вымолвил:

 — Мир, прости, грешен!

Староста знал народ, народ знал не первого старосту. Редкий был без греха, и не было еще случая, чтобы «мир» не прощал старосту, если он падал на колени, а потом ставил ведро водки за «прощу».

На эту «прощу» и рассчитывал староста.

Опять молчание. Многие отвернулись. Стыдно видеть старосту с бляхой на груди поверженным на колени.

 — Ми–ир, — простонал Ефим, — христа–ради! Бес попутал…

Трижды должен староста просить прощения, трижды кланяться и в третий раз уже обещать угощение.

«Мир» молчал. Даже бабы молчали. Писарь уткнулся в бумагу, что-то писал. Иван Бусанов сидел за столом, будто в гостях. Ни один мускул, ни одна складка не шевелились на его постном лице.

Вот он, третий земной поклон старосты. Снова качнулся вниз, на лоб пали волосы, и, когда поднял голову, на глазах у него явственно проступили слезы. Хороший признак! Староста кается сердцем.

 — Батюшка–мир, сделай прощу…

Помолчав, тихо, но чтобы все слышали, совсем неплаксивым голосом добавил:

 — Ведро.

Как кнутом ударило это слово и первым ударило сапожника Якова.

 — Мужики! — заорал он, раздвигая народ, — что казнитесь! Простить надо! Всех прощали!

 — Знамо, простить, — поддержали Якова. — Встань, Ефим.

И вот уже сход закричал, загалдел, народ оживился, и, кто что говорил, не поймешь. Были выкрики и не о старосте, не о его растратах. Кричали о караульщике, который спит по ночам, о дезертирах, которые воруют кур, ягнят; о плотине, которую чинить бы надо, да, пожалуй, теперь поздно, о наборе солдат, который вот–вот объявят. О Гагаре кричали, что он повысил гарнец за помол, о драке снох–солдаток чьих-то, смеясь, рассказывали. Словом, обо всем, только не о старосте.

А он все еще стоял на коленях. Его еще не простили. Пусть постоит, пбмается. Сначала должен его простить старик Григорий, потом молчаливо — Иван Бусанов. Именно молчаливо. Он сделает вид, что учетчик–ревизор тут ни при чем, коли такова воля мира. Кто-то тихонько уже подталкивает старика Григория, что-то говорит ему, увещевает, а он идет как бы через силу, нехотя, упирается. И когда старика поставили как раз против старосты и все затихли, наступила торжественная минута. Сапожник Яков, тяжело вздохнув, каким-то особым, задушевным голосом сказал старосте:

 — Вон у кого проси прощенья. Он старше всех, а мы што…