Повести

 — Земля, — сказал мудрец. — Кто милее всех на свете?

 — Жена, — ответил третий.

 — Сон, — сказал мудрец.

Сон… Сколько бы я дал, если бы был богат, чтобы меня не будили так рано, чтобы дали поспать еше хоть немножечко, хоть чуть–чуть. Хочется плакать, ругаться, в драку лезть, лишь бы отвязалась мать. Но она неумолима! Сначала будит тихо, затем все громче и громче. Я бормочу ей «сейчас, сейчас», а сон еще крепче сковывает меня, и никак не могу головы поднять.

 — Встава–ай, встава–ай! Дядя Федор идет.

 — Сейча–ас.

 — Завтрак проспишь.

 — Ну, сей–час…

Пытаюсь открыть глаза, и кажется, уже открыл. Вот и встал, обуваюсь, вот иду, а мать:

 — Да что же ты, встанешь аль нет?

 — Сейча–а-ас… Ну, иду, ну, чего ты…

Мать уходит. Снова будто встаю, даже ворчу, обуваю лапти, одеваюсь, и все это тихо. И тепло мне, о чем-то думаю и… сны, сны один за другим, второпях.

 — Да ты встанешь, что ль, чертенок? — уже кричит мать, и с меня летит дерюга.

Мне сразу холодно, злоба пронизывает, я ругаюсь, плачу, проклинаю себя, отца, всех братьев и с ужасом думаю, что ведь так вот рано придется мне вставать всю весну, лето, осень. Мне, мальчишке, придется вставать раньше отца, раньше всех мужиков. А сверстники мои спят, и братья спят. Их мать не будит. Чем я виноват?

 — Э–эх, народи–или! — сквозь слезы кричу матери. — Че–орт вам велел!

 — А вот возьму сковородник и нарожу тебе! — злится и она. — Ишь, какие слова говорит! Может, ты и матерпо ругаешься?

Мне хочется сказать «ругаюсь, да еще как», но я уже «разгулялся». Торопливо накручиваю портянки, сую ногу в лапоть, задергиваю оборы, обвиваю ими ногу. Мать, жалея, говорит:

 — На стойле отоспишься.

Готов. Иду умываться. На улице ни души. Пока в сенях умываюсь, слышу един за другим три удара плетью.

Мать открывает дверь из избы, произносит коротко:

 — Сам.

Схватив сумку, плеть, дубинку, бегу догонять дядю Федора. Глаза хоть и слипаются, но утренний холод пронизывает насквозь.

За церковью бледная заря. Кое–где бродят коровы. Мы идем улицей и слышим, как то в одном, то в другом дворе шумят бабы доенками. Иногда вдруг зазвенит ведро, отчаянно закричит баба — это корова ударила ногой в ведро и пролила молоко.

Петухи поют в разноголосицу. Собаки еще спят. А мы уже проснулись. Овечий пастух встает раньше нас. Вон слышен гул, блеянье, хлопанье кнутов. Дядя Михайла с двумя подпасками гонит крикливое стадо. Пыль от овец, какой-то особенный, нехороший запах.

Мы наскоро завтракаем у Гагары. Рассиживаться нам некогда.

 — Где каравай? — помолившись, спрашивает старик.

 — У нас нынче пироги и курники с капустой, — оповещает сноха. — Ты пришли кого-нибудь.

Это хорошо. Дядя Федор доволен. Горячий пирог и курник в поле! Да и хлеб ему не нести, легче идти за стадом.

Идя в конец улицы, хлопаем плетьми, будим баб. Снова суетливый звон доенок, сонные окрики, кое–где переругивание. Это снохи спорят, кому черед доить корову. До крайних изб мы не доходим. Навстречу уже гонят коров. Дядя Федор хлопает плетью, кричит: «Куд–д-да!» И вот уже стадо, сначала маленькое, трогается улицей. Потом оно нарастает, ширится. Коровы подходят сами, некоторых выгоняют. Мы «подбираем» отстающих, покрикиваем на баловниц, которые метят на огороды. Впереди пока идет Бурлачиха. В поле она озорница, а тут, в селе, держится важно, идет, не оглядываясь на огороды. Бурлачиха «ведет» только до церкви. Там из широких ворот выйдут поповские коровы: одна из них — Попадья. Она-то и займет место впереди. Бурлачиха покосится на нее и пойдет за ней следом.

Многорогое скопище пылит, ревет, машет хвостами, толкается. Слышен щелк копыт, хруст старых ног, бульканье в животах. Пустые вымена болтаются, как ненужные.

Мужики тоже проснулись. Они ладят сохи, бороны. Нынче они будут делить барскую землю, после обеда начнут сеять. Уполномоченные увиделись с управляющим в городе у барыни, там и сговорились. Барыня, слышь, не хочет ссоры с мужиками.

А к Харитону на постоялый двор зашел железнодорожник, увел с собой. Куда ходил Харитон, никто не знал, и он никому не говорил. Были догадки, что ходил он к каким-то «товарищам» на собрание.

О схватке с кокшайскими уполномоченные узнали не от управляющего, а от того лее железнодорожника, который приходил на постоялый двор.

 — Откуда он пронюхал? — удивился староста. — Я сам ничего не знал, и Харитон не знал.

Мне хотелось повидать Харитона. Когда я его увижу?

«Стой! — догадался я. — Нынче».

Выгнали на степь. Прохладно, ветерок дует.

Вот и солнце взошло. Дружнее закаркали вороны над лесом, шумно поднялись грачи.

 — Дядя Федор, за пирогами не пора?

 — Иди. Или пусть Ванька сходит.

 — Нет, я сам: он половину себе оставит.

 — Парень вороватый.