Повести

Олинька кружится с пим по зале: она горит и трепещет еще сильнее прежнего... Она хотела бы объясниться с ним насчет его поведения с нею и не смеет раскрыть уст. Она ожидает, пока он скажет ей слово; но он молчит и вальсирует с нею так хладнокровно, как величайший германский философ с первою австрийскою философкою. Она устремляет в его лицо свои бесподобные, наполненные прекрасною слезою глаза, ищет проникнуть взором в его душу; но ого лицо мертво, холодно, душа его как бы нарочно закрыта черною завесою равнодушия — и уста ого немы, и рука его нема, и глаза еще немее уст и руки. Олинька в отчаянии: она почти мерзнет в его объятиях, хотя страшный жар бьет ей в голову; она издышала всю надежду и уже дышит душою, остатком своего существа. Она изнемогает под тяжестью обиды и несчастий и едва-едва имеет силу сказать ему:

— Довольно!.. Мне очень жарко!..

Он учтиво посадил се в кресла, еще учтивее поклонился и ушел, думая про себя: «Я на все сердит!.. Завтра мы объяснимся с нею и помиримся».

Завтра!

В то же самое время княгиня, маменька и господин с большою звездою вышли в залу. Их-то присутствия только и недоставало, чтоб довершить убийство несчастной девушки!..

Она вздрогнула всем телом и убежала из залы.

Одаренная пылкою и чувствительною душою, Олинька могла еще вынести мучения страсти, клевету, измену, неблагодарность; но она не была в состоянии стерпеть презрение от того, кому пожертвовала своим спокойствием, своею честию. Она была в исступлении. Люди! что вы сделали с кроткою, невинною, милою Олинькою!.. Вы привели ее на край пропасти и оставили! Вы изуродовали ее ангельскую душу! Она теперь решится на все...

Она быстро бежала в спальню, усталая и распаленная танцами, облитая холодным потом по всему телу, взволнованная, бледная, с неподвижными глазами последней степени отчаяния; мчалась через столовую, пыша, негодуя, клянясь отмстить ему, отмстить себе, княгине, маменьке, господину со звездою и целому свету; вбежала в буфет с клятвою на устах наказать вероломного; увидела графин с водою и, в наказание ему, выпила два стакана холодной воды; увидела еще мороженое и бросилась на него с жадностью, стала хватать его руками, набивать в свой узкий, красивый ротик, глотать целыми кусками, и не прежде оставила, как одна из служанок вырвала у ней из рук тарелку, закричав в испуге: «Ольга Ивановна!.. что вы делаете?..»

Тогда спокойно ушла она в свою спальню, зовя за собою горничную.

— Наташа!.. раздевай меня скорее. Скорее! скорее!..

— Ольга Ивановна, ведь бал еще не кончился!..

— Все равно! Расстегивай корсет... Проворнее!.. Ох!..

— Вы ужинать не будете?..

— Не буду!.. Скорее!.. Ой, мне дурно!.. Я лягу. Уходя, убери свечу. Тащи чулки скорее... Когда маменька спросит, скажи, что я уже уснула. На, вынь еще серьги из ушей!.. Оставь, не складывай ничего!.. Брось все на землю!.. Ах!..

Олинька долго рыдала впотьмах, и глухой гул отдаленного бала долго еще смущал слух несчастной. Она была холодна, как глыба льду.

Потом перестала она рыдать, вздохнула и сказала: «Теперь все кончилось!..»

Потом Анна Петровна вбежала еще в ее комнату. Олинька закутала голову в одеяло и притворилась спящею.

— Олинька, ты спишь?

Она не отвечала.

— Олинька!.. Олинька!..

Мать начала будить ее рукою.

— А?.. что?.. Это ты, маменька?..

— Ты спишь, Олинька?

— Да, маменька! сплю.

— Что это значит?.. Зачем ушла ты так скоро?

— У меня голова страх разболелась.

— Надо было, по крайней мере, сказать мне, а то я не знала, что с тобой сталось. Княгиня и Тимофей Антонович спрашивали об тебе по нескольку раз. Ты очень ему понравилась...

— Маменька!.. я сплю!..

———

На другой день, около полудня, Олинька лежала в постели. прикрытая зеленым одеялом по шею. Голова ее, небрежно обвязанная батистовым платком, слегка утопала в подушке и по удивительной правильности черт лица, по его спокойствию и смертельной бледности казалась головою из каррарского мрамора[94], отбитою от статуи прекрасной нимфы Кановы. Мать сидела у кровати в креслах и, держа на коленях руки, сплетенные пальцами, печально смотрела на свою Олиньку.

Олинька показала рукою, что желает, чтобы стоящий на окне горшок с розою, которую подарила ей тетушка, поставили у ее кровати. Анна Петровна сама исполнила ее желание, и Олинька, возвращаясь всею душою к своему растительному, безмятежному другу, начала нежно ласкать рукою красивый цвет, который в то время только что достиг полноты своей блистательной жизни.

Скоро рука ее упала на постель. Она вздохнула, и две крупные слезы покатились но ее щекам, сбежали со щек и иссякли в подушке.

— О чем ты вздохнула, мой друг? — спросила мать.

— Ничего!.. так!.. — отвечала она.

— Скажи, душенька, правду, — присовокупила Анна Петровна, — я хочу знать. Я вижу, что ты печальна.

— О нет, маменька! — сказала она умильным голосом. — Я никогда не была так спокойна духом, как теперь. Мне только стало немножко грустно оттого, что я подумала...

— Что же ты подумала?.. Говори смело, не скрывай ничего от меня.