Повести

— Мужчины, подбросьте ей зад ближе к борту! Мужчинам говорю, а не женщинам! Вам нельзя, девушки, а то рожать перестанете…

— Балагур! — посмеивался Лаптев. — Но дело свое знает отменно. Экономит каждый квадратный метр палубы. И вот увидишь, все эти машины он втолкает.

В это время над паромом и над пристанью раздалась команда капитана:

— Мотоцикл–бидоновоз! Пошел!

— Это нам! — спохватился Лаптев. Крутнул ногой педаль, под стрекот мотора вскочил в седло и, сопровождаемый улыбками водителей и пассажиров — «бидоновоз»! — вкатил на палубу.

Капитан втиснул мотоцикл в «карман» между грузовиком, чугунными кнехтами и бортом.

— Стой здесь! — скомандовал капитан Лаптеву и потише, но так, что все услышали, проворчал: — Нагрузят, понимаешь, столько, что будто у них не «ИЖ» а трактор К-700!

Словом, все шло к тому, что Лаптев с Горчаковым вот–вот станут центром всеобщего внимания. Чувствовалось, что водители и пассажиры, бывшие на пароме, не прочь позубоскалить над мотоциклом — «бидоновозом» (а среди пассажиров оказалась и та хорошенькая девушка, что насмешничала над ними на тракте).

Однако Лаптев, заглушив двигатель, распрямился во весь свой немалый рост, развернул свои широкие плечи и столь спокойно и твердо посмотрел на окружающих, столь выразительно обвел их взглядом, что желание потешиться как–то сразу сникло, увяло в самом зародыше. Всем, видимо, стало ясно, что этот рослый и спокойный парень с лицом былинного русича не потерпит насмешек ни над собой, ни над своим верным «ИЖачком».

Стоя возле борта парома, Горчаков смотрел на воду, на спокойную, как стекло, гладь моря, на дальние лодки рыбаков, словно повисшие в сизом мареве, на лес, синеющий на противоположном берегу, смотрел и думал о том, что и это море, и этот бор стали ему вроде как родными, вроде второй дом у него появился…

Поблизости от Горчакова разместилась компания старушек, они разговаривали о недалекой уже грибной поре, о том, что, уходя в дальний бор, боятся заблудиться, что вообще в бору одной ходить страшновато. А самая маленькая из старушек, самая сморщенная, с лицом, как сушеная груша, с усмешечкой вдруг заявила: «Нет, я в бору не боюся. Чего же бояться… Я гляжу — темнеет. В деревню засветло уж не поспею. Ну, не поспею дак не поспею. Излажу себе балаган, ложусь в него и сплю себе спокойненько, пока не развиднеет. А как развиднеет, встаю, пожую, что с собой брала, и — пошла грибы собирать! Они за ночь–то наросли, рядышком и наросли…»

Старушки таращились на товарку, рассказ поверг их в изумление, в жуть, они, представив, видимо, себя ночью в лесу, в балагане, буквально онемели.

Горчаков улыбался, глядел на море и вспоминал, как переходил его зимой на лыжах, как плыли они совсем еще недавно всей семьей на теплоходе, и думал, что теперь вся дальнейшая жизнь будет связана с этим морем, и наверняка не раз еще придется пересекать его и на лыжах, и на теплоходе, и на этом вот медлительном громоздком сооружении, управляемом капитаном–балагуром…

Между тем паром уже разворачивался, собираясь приткнуться к дебаркадеру; наплывал высокий обрывистый берег, приближались домики и огороды села Кузьминки, оживленная пристань с толпой машин–лесовозов, с встречными пассажирами, лениво следящими за маневрами парома.

Миновав одну из улочек села, Лаптев с Горчаковым выехали на лесную дорогу, ведущую в Игнахину заимку, и тотчас в ноздри им ударили густые запахи смолистого корья, лесной прели и свежести. Золотоствольные сосны и высоченные, с вислыми ветвями, с яркой свежей листвой, березы подступали к дороге сплошной стеной. Дорога была проселочная с колдобинами, с лужами, с оголенными корневищами деревьев, что выпирали там и тут из серой супеси.

Горчаков жадно пил–вдыхал сыроватый, отдающий первобытностью воздух, его не огорчали, а даже как–то веселили брызги, летящие на него из–под колес, когда Лаптев смело врезался в очередную лужу разливанную.

— Дорожка, однако, — по–стариковски ворчал Лаптев, бросая мотоцикл в объезды то вправо, то влево, отчаянно газуя и оглядываясь — не опрокинулся ли прицеп? Не растрясло ли драгоценный груз на ухабах?

Впереди маячили знакомые, голубого цвета, «Жигули» с насмешливой девушкой на заднем сиденье. Машина обгоняла мотоцикл по хорошей дороге и, наоборот, отставала в топких местах, словно бы робея перед лужами и ухабами. Заметив это, Лаптев вошел в азарт гонки и с веселым задором обходил нерешительного «жигуленка» именно в гиблых местах. Мутная вода теперь то и дело вскидывалась перед мотоциклом, бросалась на ветровые стекла, на резиновые сапоги Лаптева, попадала и в люльку к Горчакову. «Ну и Лаптев, ну и лихач! — возмущался и одновременно восторгался он, вытирая лицо тыльной стороной ладони. — Вот уж поистине — какой же русский не любит быстрой езды!..»