Повести и рассказы

— Бывали просто блестящие, — сказал я небрежно, намазывая щеки вазелином и ощущая, как они горячеют. — Кругом даже изумлялись, как можно писать такие хвалебные критики на молодого певца.

— Вы их, конечно, сохранили, — спросил бас, — или, может быть, выкинули?

— Нет, они у меня где-нибудь валяются.

— Интересно было бы почитать.

— Отчего же, если я их отыщу, я с удовольствием…

— Н-ну да, если вы их отыщете, — сказал бас, громко закашляв, и за ним начала кашлять вся уборная.

У меня долго рычал в ушах этот кашель. Как ни старался я себя утешить, мне все казалось, что дни мои в театре сочтены, и если меня не прогнали сразу же после освистания в газете, то единственно из неодолимой нужды в людях.

Уже давно немцы были схвачены на западе мертвой хваткой наступавших союзников. Каждый день суровые военные сводки главного штаба признавали, что неприятель продвинулся на двести или триста метров. Случалось и раньше, что французы или англичане отнимали какой-нибудь немецкий окоп, но ненадолго, немцы снова брали его и сами продвигались на сто, двести метров в укреплении противника. Так шло годами. Но теперь никакие жертвы не помогали немцам в их отчаянных контратаках: взятое противником оставалось прочно в его руках. И это медленное, непреклонное, ежедневное заглатывание позиций врагами отзывалось в тылу могильным молчанием народа, в ужасе увидавшего, что он побежден.

К бедствиям фронта прибавлялись бедствия тыла, фронт слал в глубь страны ходоков смерти и отчаяния. Так пришла посланная окопами в тыл эпидемия кожной болезни, гнездившейся у мужчин в бороде и усах лишаями, от которых выпадали волосы. На фронте заражались этой болезнью целыми бригадами, полками, в тылу — улицами, селами, городами. Так пришла, перешагнув через окопы, заразив обе стороны фронта, эпидемия испанки болезни, вспыхнувшей за Пиренеями и окрещенной именем первой своей жертвы Испании. С юга болезнь поднялась на север Европы, и Германия изнеможенно бредила в жару, вместе со всей Европой виня в эпидемии виновницу всех страданий — войну.

В театре испанка разгуливала как закулисные сквозняки. Из-за болезни актеров отменялись спектакли, ждали, что театр вслед за школами закроется на долгое время. И я думал: испанка держит меня в театре; кончится эпидемия прощай сцена.

Но меня занимали новыми ролями, рассчитывая, наверно, что я окуплюсь.

К концу лета стали готовить праздничный вагнеровский спектакль, выбрав несколько сцен из «Нюрнбергских мастеров пения». Был собран хор из городских певческих союзов, и на репетиции начали приходить парикмахеры, учителя, шуцманы, кельнеры, электромонтеры, рестораторы — неуклюжее множество, которое должно было изображать цеховой нюрнбергский народ. Кваст мучился с ними, обтачивая каждого шуцмана, как деревяшку, объясняя, вдалбливая, вбивая, как гвозди, простые очевидности, грохая крышкой рояля, крича:

— Господа, напрягайте не только ваше горло, но и ваш мозг, господа!

Господа напрягали все, что могли, телега двигалась со скрипом вперед.

Актеры рядом с этими мейстерзингерами двадцатого века были сущими гениями и, получив роли мейстерзингеров шестнадцатого века, глядели на пришлый любительский хор свысока. Но мне нравились многотрудные шумовые репетиции, я, пораженный, слушал, как гений немецкого трудолюбия — Рихард Вагнер — с громоздким расчетом заваливает глыбами своей музыки все, что оставалось и цвело после ясных открытий Амадея Моцарта, как лавина заваливает вознесенные к небу горные перевалы. С удивлением, точно чужого, я встречал себя в этой математике шума, в унисонных коридорах голосов, бродя, как в бреду, по их звонким пустотам.

Я пел мейстерзингера Ганса Шварца, чулочника, согласного товарища других почтенных басов — мыловара, медника, булочника, жестяника. Из дюжины реплик моей роли мне пришлись по вкусу четыре такта, которыми чулочник перебивает соло городского писаря Сикста Бекмессера на состязании певцов:

Что он поет?
Что с ним, что с ним?
Кто тут поймет?

Эти слова выпевались в моем воображении ни к селу ни к городу за обедом, в антракты спектакля, на сон грядущий. Я обращался к себе: «Что он поет?» Ко всему совершавшемуся вокруг: «Кто тут поймет?», а то к прохожему, в смятении или досаде заговорившему с собою на улице: «Что с ним, что с ним?»

И вот пришел день торжественного спектакля. Уборные, лестницы, коридоры, все закулисные уголки переполнились народом. Шуцманов, электромонтеров, учителей надо было одеть, намазать их неподвижные лица тэном, глаза — карандашами, попудрить носы. Надев костюмы задом наперед, они азартно спорили друг с другом — кто больше понимает в старом Нюрнберге, пока не прибегал взмыленный гардеробье и не командовал:

— Надеть наоборот, господа! Перевернуть! Тут вам не Нюрнберг, а театр.

Общее возбуждение вдруг стало отзываться во мне странным равнодушием, и, находясь в центре толпы, я видел ее как будто издалека, со стороны.