Повести и рассказы

— Вы хотите взять его себе? — Она не спрашивала, она удивлялась.

— Нет-нет, ни в коем случае, как вы могли подумать! Я отдам кому следует!..

— Кому же? — Она не сводила с него медового густого взгляда, ей не только кольцо было нужно, ей нужна была его щедрость, он понимал, он поцеловал ее переносицу с тремя насмешливыми мор­щинками.

— Аня!..

— У вас был с ней роман?

— С кем?! Да нет же!

— Вы ей родня? Тоже нет? Тогда ваше намерение лишено здравости.

— Анечка, все так просто, все дело только в том, что я знаю, чье оно.

— Совсем дитя! Вы ужасно наивны!

— А что не наивно под нашим солнцем? — Он поцеловал ее. — Само бытие наше не наивно ли?

— Пока, — сказала она, вставая, поднимая с песка платье и потянув из-под Харламова коврик. — Я ухожу! Отдайте же!

И тогда что-то случилось, чего Харламов и не смог бы рассказать, так мгновенно и бессознательно оно произошло, но вот уже оно — это что-то — кончено, а он сидит на корточках перед ней, тяжело дыша, и на мизинец его надето золотое колечко, и плечо расцарапано до крови, а она на весу держит руку, и на запястье следы его пальцев.

Море лизало берег, шуршало галькой.

«Химия! — весело бубнил Харламов, перепрыгивая через три ступени наверх, к дому. — Чистая химия!» — он не стыдился своей первобытной вспышки, и его веселило расцарапанное плечо.

Он пришел к Медеичу, тот, конечно, сидел перед агрегатом на своем рабочем месте, но был занят, они разговаривала с Петей о водопроводных трубах.

«Химия, химия!.. Моя злопамятность не может простить химии многого...» — развалясь на куче едва подсохших веток, Харламов ждал, пока Медеич с Петей наговорятся.

Хозяйка домела пучком полыни террасу, считалось — от пауков, перекинула через локоть сумку с надписью «МагНэого» и, сопровождаемая кошками, ушла за покупками, кивнула Харламову. Кошки проводили ее до калитки, вернулись на террасу. Голубоватая Струйка сразу же возобновила свой извилистый танец, рыже-полосатая Марица свернулась на ступени досыпать, вечно голодный котенок Прошка кинулся долизывать уже начисто вылизанные кошачьи миски, потом отправился к собачьим. Собак на дворе не было, Казбек и Орлик это время дня проводили у служебного входа ресторана «Лебедь».

Парило. Горизонта в мареве не было видно, и не было видно гор, а солнце светило тускло, как омертвевшая жемчужина, и смотреть на него можно было без теневых очков, даже не щурясь.

«Обстригу егО кОй-как, да Опряду нитОк, да тебе, Александр ЕгОрОвич, нОски пОшлю в МОскву, если не побрезгуешь»... У знакомой вологодской бабки баран наелся в поле удобрений и умер. Химия! Ах, какой тишиной и умиротворенностью дышало тем давним летом северное озеро, как значительны были сосны над убогим деревенским кладбищем, невинно цветущее льняное поле, горестны стены древнего монастыря!.. Баран сам умел открывать ворота. У него не было имени, но это была личность. Он выходил на улицу и брезгливо оглядывал ее, дожидаясь овец. Наконец, мемекал: «Эй, вертихвостки! Довольно возиться!» И тут же, толкаясь и встряхивая кудряшками, выбегали из ворот его глупенькие жены, и он вел их, куда хотел. Бабушка убивалась о нем, как о человеке...

— Ты сам-то кто? — вдруг подошел к нему Петя.

— Художник, — признался Харламов.

— Художник? Ну да, ну да... Я сам художник. А делом каким занимаешься?

— А!.. Понял, — сказал Харламов. — На самосвале работаю. Шофер.

— До трехсот доходит?

— Бывает...

— И ничего? Нравится? Ну да, ну да, от скорости кто откажется!.. Скорость привязывает! — И пошел наконец прочь.

Харламов немедленно переместился на бревно — гостевое сиденье.

— Сашиу! — приветствовал Медеич, будто и не замечал прежде. Это означало, что Медеич сегодня чувствовал себя князем.

Харламов выставил мизинец, Медеич уставился на кольцо, и две недлинные паутинки — одна розовая, другая голубая — протекли мимо его глаз, а может, даже родились в его глазах и уплыли куда-то по адресу.

— Да-да, — сказал Харламов. — Оно.

— Ты думаешь? — Медеич не желал унижаться. Право этой находки действительно принадлежало ему.

И Харламов стащил с пальца кольцо и положил его на агрегат, как раз над тем местом, где из похожего на древнюю лодку охладителя торчала завершающая змеевик блестящая трубка.

— С тебя магарыч, — сказал он и, чтобы дать Медеичу прийти в себя, рассказал о трагической гибели барана.

— Химия, — ответствовал Медеич. «Единомышленник!» — поздравил себя Харламов.

Он ушел наверх, и весь день до вечера ему прекрасно работалось.

— Сашиу! — звал его Медеич в полдень, и Харламов, ополоснув кисточку, выглядывал в окно, чтобы дать возможность Медеичу посмотреть на него с неодобрительным удивлением и сделать какое-нибудь житейски важное замечание. — Сашка-а! Хоть ты художник, хоть ты расхудожник, но, кто семью не построил, тот ничего не стоит, ничего!