Повести и рассказы

…Люди провожали взглядами бегущего по предвечерним улицам человека, то усмехались одобрительно, то укоряли. Безумный? Были на нем спортивные белые трусики с красной полосой, футболка и полукеды армейского образца, и букет красных роз, прижатый к груди. Одержимый счастьем он летел к ней, задыхался, но темпа не сбавлял, лицо его, потное, красное, озарялось радостной улыбкой. Он измучился, возле ее дома перешел на шаг. Отыскав в притемненном подъезде ее дверь, прежде чем позвонить, он ненадолго присел на корточки, сдерживая, умеряя растревоженное дыхание и возбуждение. Растрепанные волосы топорщились, и с каким–то радостным отчаянием он сообразил, каким должно быть смешным и нелепым предстанет сейчас передней в этом сумасшедшем наряде. Но вопреки всему девушка не смутилась, напротив, благодарно улыбнулась и приняла цветы, деловито распорядившись: «И прямиком в ванную, умойся».

Надолго запомнился шум воды, бьющей из крана, и ледяные пригоршни в ладонях, приятные, обжигающие, которыми плескал в алеющее лицо. Но то было уже потом, некоторые время спустя.

Он вставил стакан в гнездо и тут заметил голубя. Жалкий пернатый вертел головкой, не улетал. «Бедняга. От жары ошалел? — Люлин нагнулся, протягивая руку, голубь, сжавшийся в комок, не дернулся. — Или крыло сломано?» Валентин взял его бережно и отнес в близлежащий скверик. «Оклемаешься, друг. В лапы кошаки не попади».

…Да, тогда был июль и невыносимая духота. Закипавшая по утру жизнь, в полдень замирала, чтобы к вечеру вновь ожить. «Кених… Кених… Ворота Восточной Пруссии. Неприступная крепость. Знаменитый пятый форт. Могила Канта. Секреты янтарной комнаты. Но для меня ты иной». Помнил он этот город, с его множеством военных, патрулей и прогуливающихся озорных морячек. Как неблагодарно, неласково встречал он и как неблагодарно провожал. В часть приехали на такси, отчаявшись ждать автобус, хотя напротив вокзала на девятиэтажке краснел аршинными буквами плакат: «Калининград приветствует вас!» ничего себе приветствует! Город разделяла на две половины прямая улица. Пока ехали, ради любопытства Люлин насчитал с десяток ресторанов и прочих питейных заведений. Почему возле них не толпятся? Улицы поразительно пусты, словно после чумы. Но едва опустился вечер, и улицы, облитые феерическим светло–синим светом фонарей, тут же шумно заполнились пьяными моряками и «морячками». А курсанты, устроившись, тоже отправились прогуляться.

Пошатываясь, «морские души» разгуливали группами, парами, а горластые — и в одиночку, пели, танцевали, смеялись. Никогда прежде не видел Люлин такого веселья. То были мужчины, вернувшиеся из плаваний моряки, крепкие, жилистые, прожаренные солнцем и дубленные ветром, и наколками на руках, в окружении подвыпивших «морячек» — огрубевших женщин, несколько странных, с охрипшими голосами, мужицкими манерами и размалеванными помадой губами. Приветливы, дружелюбны, щедры на улыбки и не только на улыбки, но и на объятия были они к курсантам и до того щедры, что приятели порой едва вырывались (а тут не зевай, успевай поворачиваться!) из цепких женских рук, тянувших к себе. Попадавшиеся следом компании курсанты старались обходить стороной и, обходя, натыкались на новые веселые группки. Казалось, все разом взбесились в этом городе, корчились в агонии, в тупом ожидании конца веселья.

Исчез в тот же вечер и внезапный начальный стыд, когда женщины с потасканными, сморщенными лицами, как бока у запеченных в духовке яблок, преградили путь и намекнули курсантам шутливо, что военные — мужчины, пусть даже и курсанты. Антинский, усмехнувшись криво, сказал им что–то дерзкое, они сразу уступили дорогу, но не растерялись, крикнули вдогонку: «Хам! Сопляк!»

Но вот еще одна компания выплыла из подворотни. Медленно, слеповато шел хмельной широкоплечий офицер, гордо приподняв лицо, рассеянно смотрел вдаль. Он был в брюках и в тапочках с пумпончиками, белело голое накачанное тело. Обнимая двух хохочущих звонко девиц, офицер смешно качал ушастой головой. На нее девицы пытались водрузить фуражку — и безуспешно. Первая завладела рубашкой офицера, вышагивала в юбке и в рубашке, вторая, немного нагая, прикрывала прелести лейтенантским кителем. Они тяжело шли, раскачивались, мило так просто ругались, а когда поравнялись с курсантами, лейтенант встрепенулся и озорно вдруг подмигнул. И промямлил, блаженно улыбаясь: «Айда с н-нами, мужжи–ки!» — цокнул языком. Люлина охватил жар, в форме он почувствовал себя неуютно. Он отпрянул с тротуара в непроглядную тьму под балконы, потянув Антинского.

В те дни не раз возникало ощущение затянувшегося празднества, когда в хмельном безумии измученные хозяева собираются спать, а разгулявшиеся гости и не думают расходиться. Это ощущение, возможно, и осталось от стажировки, если бы не одна встреча. Потом Валентину иногда будет казаться, что того ощущения и не было, а была безотчетная радость душного лета, любви, молодости.