Повести и рассказы

Счет дням он потерял. Он не заметил, как слились они в неразрывное и дивное мгновение, проведенное с ней. А то были только некоторые события, нечетко отложившиеся в сознании. Путешествие в Клайпеду, удивительно чистую, будто специально прибранную перед приездом счастливого Люлина, где поселились в пустующем домике Аллы, поскольку родители девушки находились в отъезде, и где прожили, мнилось, вне времени, два стремительно пролетевшие дня: загорали на пляже, танцевали в кафе, дурачились в лунопарке. Сколько забавных случайностей успели пережить. И опоздание девушек к месту встречи в Клайпеде (ребята выехали из Калининграда поездом, а девушки обещали прибыть автобусом, но отстали на одной из станций и, заплатив вопреки здравомыслию сто рублей студенческих сбережений таксисту, подоспели в тот момент, кода ребята собрались брать билеты на обратный путь, но не брали, не веря в обман); и то, как взламывали дверь в квартиру, поскольку Алла впопыхах не захватила ключи; унизительное безденежье, когда перед отъездом из Клайпеды Люлин пошел на рынок торговать своими электронными часами. Продал, ни о чем не жалея, взял билеты. Жестокая и счастливая жизнь текла, окутанная розоватой романтической дымкой, такой, какая бывает только в годы юности, стирающей четкость линий окружающего. Люлин ликовал. Уже в части вечерами он переодевался в спортивную форму и убегал к ней. Они бродили по городу пока не брезжил рассвет или просиживали ночь напролет во дворике, или тайком от отца, проникнув в комнату, коротали ночь за веселым разговором при мерцающих свечах.

В сумерках однажды вбежали в комнату — уютную, забытую шумом улицы. Наташка тяжело дышала, сердце ее колотилось. Обнимались. Запрокинув краснеющее лицо, она словно в обморочном состоянии упала на предупредительно вытянутые им руки. Как и вчера, он страстно целовал ее. Но сегодня Наташка вдруг загрустила, была задумчива, молчалива, будто чувствовала какую–то неловкость. Валентин устал целовать ее безответные губы. И вдруг она непринужденно тихо сказала: «Идем сюда, — и потянула его за руку, нетерпеливо добавляя, — сюда, сюда. Валя…» И спешно повинуясь еще непостижимому повелению ее мягкого голоса, он шагнул и обнял ее, чувствуя в своем и ее теле дрожь. Он видел неудержимо влекущий блеск глаз, ее шепчущие губы. Они легли на мягкий диван и словно окунулись в теплую морскую воду где–то на побережье близ Пицунды, не двигаясь, прижимаясь друг к другу, почти не дыша, не воспринимая ничего в этом мире: ни шума каштанов за распахнутым окном, ни дождя, дробно хлестнувшего по подоконнику. Не было ничего в этом мире кроме них и того, что между ними происходило. Губы слились в бесконечном мучительно–нежном поцелуе. Задыхаясь, Валентин и Наташка, охваченные жаром, покачиваясь, плыли в необозримом пространстве Вселенной, заслоняя телами то хрупкое, почти святое, что зарождалось сейчас.

Через несколько дней окончилась стажировка, и Люлин уехал. Прощаясь, Валентин нежно целовал бледное милое лицо Наташки, исступленно обнимал, стискивал ее, печальный от сознания какой–то жестокой несправедливости. Он собрался выйти и тут в последний миг Наташка не выдержала, глаза ее жалко блеснули, и он замер, услышав ее умоляющий шепот: «Валя, милый, не уходи!» — так резанувший по сердцу, что, побледнев, в ту минуту он не нашел убедительных утешений, поник головой и со странным чувством, точно безнадежно теряет ее, решительно отстранился и ушел, на ходу забормотав что–то. Он уезжал от нее ненадолго и не знал, и не мог знать, что простился навеки, что через две недели на Волге в отпуске его найдет это страшное известие о ее трагической гибели — телеграмма, посланная Аллой. И он снова вернется в Калининград, чтобы проститься навсегда.

В отпуске он жил затворником; курил, лежал на диване, или слонялся по улицам до полуночи, натыкаясь на прохожих, или облокотившись на гранитный парапет, сверкающий под фонарями, по часу неподвижно стоял на набережной, невидяще глядя в волны. И вспоминалось, как в тумане, бледно–румяное наташкино лицо и последняя ее просьба: «Валя, милый, не уходи…» Люлин никак не мог уместить в сознании, что смерть навечно. «Неужели больше не увижу родинку на ее щеке? — размышлял он. — Неужели никогда, никогда больше не будет прикосновений ее горячих губ?»

С неделю отмучившись, он понял, что не выдержит более этой пытки, нагрузился продуктами, взял палатку, покинул город. Вдали от дорог в лесу его ждал осевший, кое–где обвалившийся утлый домик из ольхи, прошлогодней постройки. В нем Валентин провел, терзаясь бессонницей, оставшуюся часть отпуска, и как провел, не помнил потом.

Как–то в ночь лил холодный мерзкий дождь. Кутаясь в плащ, Люлин поеживался, тянул руки к гаснущему огню костра в земляном полу. Мокрые сосновые сучья, лениво облизываемые огнем, шипели, задувающий изо всех щелей ветер развозил по углам едкий горьковатый дым. И вдруг — цепенея, ощущая стремительную волну мурашек на теле, Люлин отчетливо услышал хруст сучьев, шаги возле домика и мягкий девичий голос: «Валя, Валя…»