Повести и рассказы

Он вскинулся. «Наташка? Ее голос. Ее». Он похолодел, раздвинул трясущимися руками накидку на входе, замер. Над ветхим убежищем нависала осина, кроны могучих деревьев шумели гулко, из черной пустоты неба непрерывно хлестали дождевые струи. Гонимый страхом, он схватил ручной фонарик — помнил: батарейки еще не сели, — нащупал кнопку, включил и, роняя плащ, метнулся наружу, окунаясь в непроглядную ледяную водянистую мглу. Ветви раскачивались с небывалой силой. Волосы кипели на ветру. Люлин лихорадочно шарил по сторонам световым конусом.

— Наташка! — закричал Люлин. Голос его захлебнулся в порывах ветра. Люлин бросился вперед и забегал, спотыкаясь, по скользкой земле. Никого не нашел и, потрясенный, остановился, тяжело дыша, напряженно вслушиваясь в беспорядочное шуршание капель по листве, когда ветер ненадолго стихал.

В другой раз ему приснился сон. Будто Наташка несется по тротуару, смеется, оглядывается… И вдруг из–за поворота выскакивают красные «Жигули». Наташка еще бежит и смотрит, еще смеется… И все. Глухой удар, отдавшийся в сердце Люлина жестокой резью, и Наташка, исчезнувшая, скошенная низким капотом машины. Люлин подбегает и боязливо смыкает веки. Наташка лежит совершенно беспомощная, живот смят, на голубом платье что- то выступило, растекается по телу, чернеет на асфальте от примешавшейся пыли. Наташка страшно бледна, смотрит открытыми изумленными глазами. И Люлина пугают эти изумленные глаза, без признаков боли. Он падает возле нее на колени, бормочет, не слышит ни аханий, ни истерических женских криков невольных свидетелей. Он бессмысленно заглядывает Наташке в глаза, еще живые ее глаза. Она узнает его — и- о, ужас! — она улыбается. Люлиным овладевает страх. «Валя, Валя, возьми меня…" — выдавливает Наташка посиневшими губами. И шепот ее обрывается, тонет в тяжелом стоне, мучительная боль искажает лицо. Водитель, обезумевши пучит глаза, заведено твердит: «Ехал и она… под колеса…»

Люлина душат слезы. Из груди рвется сдавленный крик. Он, как помешанный, приподнимает тело девушки, и жарким своим дыханием согревает белый, точно снеговой лоб, глаза, полузакрытые длинными ресницами. С воем летит машина скорой помощи. Мелькают привидениями белые халаты. Люлин не подпускает к ней врачей, не дает взять, уложить на носилки ее еще не мертвое и уже не живое тело, боясь, что они причинят ей последнюю невыносимую боль, которую она унесет с собой. Его отпихивают, он падает, а, вскочив, оцепенев, тупо глядит на уплывающие носилки, закрывающиеся двери, дымок выхлопных газов. Такой ему приснился сон.

И вот уже год, как он жил в тягучем тошном похмелье, не понимая и не желая понять того, что Наташки нет и никогда не будет. Время от времени он все сильнее припоминал сон, то, что произошло между ними, и сознательно не желая выплыть из воспоминаний, забыть ее тот прощальный взгляд и умоляющий голос.

… — Люлин! Оглох, родной? — в уши впились пронзительные звуки автомобильного сигнала и голос Гусарова. С преодолением Люлин очнулся, заставил стряхнуть обжигающую ознобом дремоту, это непроизвольное воспоминание, заставил себя возвратиться в настоящее, сюда, в душный июльский день, глянул вниз.

К противоположной стороне улицы припаркованы белые «Жигули». Дверь приоткрыта, упершись на нее, стоит Денис Гусаров, невысокий, коренастый, рядом девушка с правильными чертами лица, наряженная в нежно–сиреневое шифоновое платье с очень глубоким декольте. Не менее элегантен и привлекателен Гусаров в строгой повседневной форме, сшитой известным евреем–мастером.

— Спускайся, Люлин. Мы ждем. Пять минут на сборы. Вопросы? Время пошло.

ГЛАВА V